Электронные публикации

СПИСАНИЕ СИФА АНТИОХА,[1] — ДРУЗИИ ЖЕ МНѢША, ЯКО ИОАНА ДАМАСКИНА,[2] ЗѢЛО ПѢСНОТВОРЦА, — ЕЖЕ О ЗВѢРЕХ,[3] НАРИЦАЕМЫХ СТЕФАНИТА, ИХНИЛАТА[4]

СОЧИНЕНИЕ СИФА АНТИОХА (ИНЫЕ ЖЕ ПОЛАГАЛИ, ЧТО ИОАННА ДАМАСКИНА, ВЕЛИКОГО ГИМНОСЛАГАТЕЛЯ), А ОНО О ЗВЕРЯХ, НАЗЫВАЕМЫХ СТЕФАНИТ, ИХНИЛАТ

 

Притча пръваа. Въпрос царевъ. Царь индѣйскый въпрашаше нѣкоего от своих философ, глаголя: «Хощу, яко да притчею покажеши ми, како лукавый муж льстивый, посредѣ себѣ вложивъ, въ вражду предлагаеть, еже посредѣ нѣкых составленную любовъ же и дружбу».

Притча первая. Вопрос царя. Спрашивал царь индийский одного из своих философов, говоря: «Хочу я, чтобы ты показал мне в притче, как хитрый и коварный человек, став посредником, превращает во вражду любовь и дружбу, которые между кем-нибудь установились».

 

Онъ же, въсприемъ, рече:

И вот что тот сказал в ответ:

 

Глаголется, яко купець нѣкый, многославенъ сы и житье доброволно по сотворению имы, и дѣти имы умовредны, не хотяше лѣности ради художство нѣкоего рукодѣлиа навыкнути. И наказателными отець к ним бесѣдоваше словесы, глаголя: «О чада, иже в житии сем възращаемы, 3 вещи требуем: доволно богатьство и славу от человѣкъ и получение благым онѣм, еже съ праведными. Си же 3 вещи инако не пребывають никомуже, точию 4-ми вещми: еже събирати богатьство мѣрами праведными и благословенными, и еже стяжаемая добрѣ разстваряти и сматряти, таже раздаати от стяжаемых требующим, еже ползует в будущем житии <...> и еще же уклонятися от приключающих падений, елико по силѣ. Иже бо в коем от 3-хъ сих мимотечеть, никтоже ползуеть. Аще бо ни богатьство приобрящет, не возможет убо развращатися в житьи, ни же благодѣйствовати кого. Аще убо богат будеть, не добрѣ же житье растваряеть, скорѣе убо нищим сый причастенъ будет; аще бо и малоястие творить, не пребывающу им нѣкоему приложению, по малу все богатьство его изнурится. <...>. Аще бо и богатьство притяжится, и в худо будет попечение его <не от сих же подасться, идѣже подобаеть> нищь и имѣя таковае богатьство во истинну вмѣняется и повиненъ есть всякой погибели. Якоже сопусы разсыпаються,[5] егда же и в них вода умножаема бываше и исхожению путь не обрящеть».

Рассказывают, что был один весьма известный купец, который вел положенным образом добросовестную жизнь, но имел злоумных детей, которые по лени не хотели научиться никакому искусству ремесла. И отец обращался к ним с поучительными словами, говоря: «О дети! Когда в эту жизнь мы вступаем, то нуждаемся в трех вещах: достаточном состоянии, почете от людей и справедливом приобретении того, что благо. А эти три вещи никому не даются иначе, чем через четыре другие: чтобы богатство составлять путями справедливыми и благословенными, чтобы приобретенное правильно употреблять и сохранять, чтобы из приобретенного подавать нуждающимся, а это полезно для жизни будущей (...) и еще чтобы, насколько можно, избегать случающихся напастей. И если кто упустит что-нибудь из тех трех вещей, — никто не поможет. Ведь если он не приобретает богатство, то и сам в жизни не сможет развернуться, ни другого кого облагодетельствовать. А если и богат станет, но неправильно жизнь свою устроит, то скоро окажется среди нищих; даже если и скромно питаться будет, а к богатству ничего не прибавит, истощится оно постепенно. (...) Если же и скопится состояние, но употреблено будет худо (не будут подавать от него, когда нужно), то справедливо счесть нищим того, кто богат таким образом, всякой гибели он сам причина. Так и трубы разрываются, когда вода в них прибывает, а пути для выхода не находит».

 

Сих слышавше отроци наказание и покоришяся отеческому совѣту. И пръвый убо их на куплю посланъ бысть, имяше же съ собою кола, двоими телци влекома. И приклучися на пути в тинѣ единому от телець углебнути. На него же устремися купець вкупѣ съ своими, възведошя и от кала, и нужи ради, яже подъят влеком, и изнемог и оставленъ бысть, ниякоже <...> могий ходити. И недоумѣниемъ одержим бывъ, и тихо походивъ семо и овамо, поле обрѣте травоносно и водно, в немже пребысть питаяся. Немьного еже посредѣ[6] и зѣло отолстѣ и отучнѣ Телець и нача ргъма земьля рыти и велми рыкати <...>.

Услышали юноши это поучение и послушались отеческого наказа. И вот первый из них послан торговать, а с собой имел повозку, которую тянули два быка. По дороге же случилось одному быку увязнуть в болоте. Бросился к нему купец со своими людьми, вытащили его из грязи, да пришлось его оставить: ведь пока его тянули, он выбился из сил, так что и (...) передвигаться не мог. И вот, в полной растерянности, он тихо ходил тут и там, пока не набрел на влажное, богатое травой поле, где и остался, кормясь. Вскоре весьма растолстел и раздобрел Бык, начал рыть землю рогами и громко реветь (...).

 

Пребываше же близ оного мѣста царь нѣкий Левъ. Бяху же у него животнии различнии родове: лвове же и медвѣди, волци же и лисици, и инии друзи. Левъ же бѣ возносливъ и гръдъ и скуденъ мудростию. Слышав телчее рыкание и убояся зѣло; и не хотяще боязни свое явити сущим под нимъ, сего ради стояше на едином мѣсте, не проходя <...>. Бяху же тамо звѣря два: единъ убо Стефанитъ нарицаемый, другий же Ихнилат. Обои различнии мудроумнии обычаи,[7] Ихнилатъ же лукавенъ бяше нѣкако душею и много разумѣ вещем достизание <...>.

А близко от этого места находился царь Лев. Были у него животные разного рода: и львы, и медведи, волки и лисы, и многие другие. Лев же был заносчив, горд, скудоумен. Услышал он рев Быка и очень испугался; показать своим подданным страх он не хотел и потому неподвижно стоял на месте (...). Были там еще два зверя: один по имени Стефанит, а другой Ихнилат. Оба они различались складом ума, и Ихнилат был довольно лукав душою и хорошо знал, как достичь желаемого (...).

 

Онъ же рече Стефаниту: «Что се, друже, зрим Лва непреходна, яко леду померзьшу, и по обычаю нѣкому же насиляющу?» Стефанит же рече: «Что тебѣ обещно таковым въпросом неподобным? Ничтоже нам прискорбно есть, ни тяготно, но вратом присѣдящие царя нашего, катадневную пищу[8] приемлюще, но нѣсмы достоини о царех бесѣдовати, ниже о них сматряти. Престани убо от таковых и познай, яко всяк <...> влагаяй себе в неподобнаа словеса и дѣла, постражет пификово.[9]

И сказал он Стефаниту: «Почему это мы видим, друг, что Лев неподвижен, словно застывший лед, не творя никому насилия, как это обычно бывает?» И сказал Стефанит: «Что тебе до таких неподобающих вопросов? Нет нам ни в чем скорби или тягости: недостойны мы о царях рассуждать или разбирать их, сидя у ворот нашего царя и принимая от него насущную пищу. Оставь это и знай, что со всяким (...) кто занят неподобающими словами и делами, будет то же, что с павианом.

 

Глаголеть бо ся, яко пифик нѣкый, видѣвъ древодѣля древо цѣпяща двѣма клинома, яко потребы ради нѣкыа древодѣлю отшедшю, уподобися пифик древодѣлю и на древо всѣде и цѣпити е начинаше. Мудомъ же его въ древняа цѣпины вшедшим и клинъ невидѣнием извлекшу, съключися древо,[10] и мудом его ятым бывшим. Малодушьствоваше же пифик, и древодѣлю дошедшу, и мучен бысть велми». <...>

Рассказывают, что один павиан, увидев, как дровосек расщепляет дерево двумя клиньями и что тот за каким-то делом отошел, уподобился дровосеку, уселся на дерево и взялся его расщеплять. Вот срамные части его попали в щель, а он по незнанию вытащил клин, дерево сжалось и защемило его. Павиан обезумел от боли, а когда пришел дровосек, еще и наказан был сильно». (...)

 

Ихнилат же рече: «Разумѣхъ, яже предложил еси. Но познай, яко всяк, приближайся царю, не за ради житейскыа пища приступает, но славы желает, еже възвеселити други, враги же опечалити. Худых бо мужии нижних любовно есть еже доволном быти, и еже обрящут, и обыкнути; зане и пес, кость обрѣт, гложет ю. <...> Высокоумный же муж не до нижних стоит и худых, но горняа ищет и достойнаа им гонит. Якоже и лев, аще заеца дръжит и видит велъблюда, оставляет заеца и вльблюда гонит. Или нѣсть си, яко пес опаш виет, дондеже пищу приимет <...> великому же елефанду отвращающуся и не приемлющу пища, едва укрощениемъ ядуща? <...> Аще бо великоумный мужъ и благоподателный не на длъго житие проводить, но длъгоживотенъ вмѣняется, а иже житейскою тѣснотою живяй, не моги ни себе, ни иныа плъзовати, маложивотенъ есть сый и страстенъ, поне аще и въ глубоку достигнеть старость». <...>

И сказал Ихнилат: «Понял я то, что ты изложил. Но знай, что всякий, приблизившийся к царю, приходит не за жизненным пропитанием, а хочет славы, чтобы друзей порадовать и врагов посрамить. Людям бедным и низким любезен достаток: что найдут, то им и ладно: так и собака — найдет кость и гложет ее (...). Но человек одухотворенный не мирится с низким и дурным, он ищет высшего и стремится к достойному. Вот так и лев — если держит зайца, но видит верблюда, оставит зайца, а преследует верблюда. Разве тебе не известно, что собака машет хвостом, прежде чем дадут ей есть (...) а великий слон отказывается и не берет пищи и ест лишь после уговоров? (...) Одухотворенный и щедрый муж хоть и не долго проживет, но к долгожителям причисляется, а тот, кто житейской суетою и убогостью существует, кто не способен ни себе, ни другим пользы принести, тот кратковечен и несчастен будет, даже если и до глубокой доживет старости» (...).

 

Стефанит же, въсприим, рече: «Разумѣхъ, яже глаголеши, но разсмотряй, яко всякъ жало имать.[11] И егда есть кто в равночестных честенъ, достоит ему доволну быти о своем степени. Таци бо есмы и мы <...> и тѣм же лобзаим наше число».[12]

Услышал это Стефанит и сказал: «Я понял, что ты имеешь в виду, но примечай, что у каждого свой предел. И если кто почтен от равных по чести, тот должен быть доволен своим положением. И поскольку мы таковы (...) то примем с любовью нашу меру».

 

Ихнилат же рече: «Обще есть житейское достояние. И великоумный муж присно творить достоание своему въсхожению, скудоумный же присно сходить. Тяготно бо есть, еже от нижних горѣ въскацати, удобно же от горних сходити, едва же въсходить. <...> Подобает убо и нам горняа искати, елико по силѣ, и не точию о своем степени стояти, но и на другии преходити. Хощу бо Лвова сумнѣниа присвоение обрѣсти, еже к нему бесѣдованием. Зрю бо его ужасна и всюду недоумѣющася вкупѣ съ своими воины и мню, яко получу достоание нѣкое от него».

И сказал Ихнилат: «Всякое жизненное назначение одинаково. Потому одухотворенный муж назначен к тому, чтобы восходить, а ничтожный — всегда опускаться. Ведь очень трудно снизу забраться наверх, но сверху спускаться легко, не то что восходить. (...) Вот и нам подобает искать, сколько возможно, высшего, не только оставаться в теперешнем состоянии, но и переходить в другие. Поэтому я и хочу через беседу со Львом сделать себе приобретение из его затруднений. Я вижу, что он в страхе и растерянности вместе со своими воинами, и надеюсь, что сделаю себе из этого какое-нибудь приобретение».

 

Стефанит же рече: «Како разумѣлъ еси, яко Лев недоумѣет?» Ихнилат же рече: «Разумѣх моимъ помышлениемъ. <...> Разумный бо мужь может разумѣти и ближняго своего помышлениа, сматряа его по преложению и по образу». Стефанит же рече: «И како благодать възможеши обрѣести от Лва, николиже царемъ поработав, ни художества имы бесѣдованиа их и наказованиа?» Он же отвѣщавъ, рече: «Мудроумный мужь вѣсть ходити, в немже и искушения не имать <...> безумный же, в немже ся есть научилъ, и в том погрѣшаеть». Стефанит же рече: «Царь не обыклъ есть блъша приимати что от себе, но ближняго прочим. Подобит бо ся лозѣ,[13] та бо не бльшим древесем, но ближним приплетается. Како убо възможеши присвоитися Лвови, не сый с ним?» <...>

И сказал Стефанит: «Как ты догадался, что Лев растерян?» И сказал Ихнилат: «Это я понял путем размышления. (...) Ведь умный способен понимать даже мысли ближнего, наблюдая за его поведением и обликом». И сказал Стефанит: «А как же ты получишь от Льва вознаграждение, никогда не служив царям, не обладая искусством беседовать с ними и поучать их?» И тот сказал в ответ: «Мудрый знает, как поступать и там, где не имеет опыта (...) глупый ошибается и в том, чему учился». И сказал Стефанит: «Царь принимает что-нибудь не от того, кто его больше, но от того, кто к нему ближе. Этим он похож на виноград, который оплетает не самые большие, а самые ближние деревья. Не находясь при царе, как сможешь ты приблизиться к нему?» (...)

 

Ихнилат же: «Разумѣх, елика глаголеши, и истинна суть. Но знай дружины наша, яко не бяху преже таковии, но взидоша от нижних. Хощу убо и азъ таковым начати. <...>

И сказал Ихнилат: «Я понял, это справедливо, что ты говоришь. Но вспомни некоторых из нашего круга, которые не были такими раньше, а поднялись снизу. Вот и я начну, как они. (...)

 

Глаголет бо ся, яко отрок нѣкый,[14] присѣдя царскымъ вратом, гръдость отложив и ярость умякчив, и досажение трьпя, и всѣм покоряяся, скорѣе убо къ цареви присвоиться. Тако и аз, егда приближуся къ цареви и разумѣю обычаи его и нравы его и угодя ему хитростью о всем, и мнит ми ся, яко таковым образом възлюбит мя Лев и болша от иных покажет мя. Мудрый бо муж и разумный может истинну приложити и лжу составити, якоже изрядный писець презнаменает истинну и влагаеть бесѣды нѣкыа приличны времени». Стефанит же рече: «Аще таковая совѣтуеши, не подобает ти еже у царя присвоение. <...> Писано бо есть, яко никтоже от мудроумных дръзает на три сиа вещи, аще ли дрьзаеть, едва от них спасетъся: сирѣчь еже къ царемъ приближение, и еже яд пити за искушение, и еже въвѣрити женам таины. Подобенъ есть царь горѣ бреговитѣй, едва преходнѣй и всякими овощми и водами умножаему; на ню же въсхожение удобно и пребывание бѣдно».[15]

Ведь рассказывают, что один юноша сидел у царских ворот, отбросив гордость, сдерживая гнев, терпя неудобства, всякому повинуясь, только чтобы поскорее приблизиться к царю. Так и я — когда приближусь к царю, узнаю его привычки и нрав, искусно угождая ему во всем, то надеюсь, что полюбит меня вследствие этого Лев и возвысит над другими. Умный и мудрый муж может исказить правду и сочинить неправду, как искусный писатель перетолковывает правду и составляет рассуждения, подходящие ко времени». И сказал Стефанит: «Если ты так думаешь, не подобает тебе приближаться к царю. (...) Ведь написано, что из мудрых никто не осмелится на следующие три вещи, но если осмелится, то едва ли спасется, а именно: к царям приближаться, пить яд для пробы, вверять тайну женщине. Царь подобен крутой горе, труднодоступной, плодами и источниками покрытой; восходить на нее легко, но пребывать на ней бедственно».

 

Ихнилат же рече: «Истинну реклъ еси. Но иже на бѣды не дръзает не получает желание, ниже всякоа вещи бояся, бесчестен от всѣх пребывает. <...> Глаголеть бо ся, <...> яко три сиа вещи никтоже от страшливых любит, сирѣчь царьскаа служениа, и морьское плавание, и скорое къ врагом противление. Двѣ бо мѣсте отлучишася великоумному мужу: царстии двори и еже в пустынни от пустынник пребывание, якоже и елефанду — пустыни же и царстии двори». <...> Стефанит же рече: «Не престати о сих. Но поиди и твори, яще хощеши».

И сказал Ихнилат: «Верно сказал. Но кто не осмелится на опасное, не получит желаемого, подобно же и тот, кто всего боится, никем не уважаем. (...) Ведь сказано (...) что из трусливых ни один не любит трех вещей, а именно: царскую службу, мореплавание и быстрый отпор врагу. Но два места предназначены великому мужу: царский двор и пребывание в пустыне с пустынниками, точно так и для слона — пустыня и царский двор». (...) И сказал Стефанит: «Об этом не кончить разговор. Иди и делай, что хочешь».

 

Ихнилат же шед ко Лву и поклонися ему. Он же въпроси его: «Гдѣ пребыл еси толико врѣмя?» Ихнилат же рече: «Неотступно присѣдя царьскым вратом, надѣявся потребенъ быти в нѣкоей работѣ царству ти. Знаю бо, яко многажды в нѣкых вещех потребни бывають и худии мужие, множицею и въ великых потребах ползуют. Якоже древо повержено на земли потребно есть нѣкогда к чесанию уху». Якоже убо услыша Левъ таковаа словеса <...> и рек своим: «Си благоразумный и словесный муж многажды не познавается до бесѣдования его, якоже сокровенный огнь в терние, егда въ свет изыдеть, въздушный пламень творит».

Пошел Ихнилат ко Льву и поклонился ему. А тот спросил его: «Где ты был так долго?» И сказал Ихнилат: «Сидел я неотступно у царских ворот, надеясь пригодиться твоему царству в каком-нибудь деле. Я ведь знаю, что порою и ничтожные для чего-нибудь бывают пригодны, а часто они полезны и в важных делах. Так вот и дерево, сваленное на землю, вдруг пригодится, чтобы почесать ухо». Услышал эти слова Лев, (...) и сказал своим: «Вот благоразумного и красноречивого мужа до беседы с ним не всегда и заметишь; как и огонь, скрытый в терне, лишь когда выйдет наружу, производит на воздухе пламя».

 

Якоже разумѣ Ихнилат, яко угоденъ явися Лвови, и рече: «О царю, подобает рабом царевом бесѣдовати ему вся подобнаа и полезнаа, и потом въсприимати от него достоинаа вся почести. Якоже бо различнаа сѣмена, в земли лежащие, не познаваються, какова суть, аще не от земля въсиают, <...> тако и всяк человѣкъ от своих словес познавается. Подобает убо цареви ниже главныа красоты примѣшати к ногама, ниже ножныа къ главѣ. И иже камение честное и бисеръ со оловом соплетаа, себе паче бесчестит, нежели бисер. Подобает убо князем разсматряти сущих под ним, воеводе же воины, царю же словесныа мужа и мудрыа. Не множьством во владалци исправляють начинаньа своа, но изрядным совѣтом. <...> Достоит убо владыкамъ не презирати менших, яже под ним: малии убо и не малии, егда въ великых ползуют. Подобаеть убо властелину не точию доброродныа и явленыа почитати, но достойно и словесныа мужа, и не точию о своих людех доволну быти, но и издалеча призывати. Нѣсть бо никомуже ближнейше, точию свое тѣло <...> и егда время призоветь и сие презирати, но егда болѣзнь приключиться ему, далече на врачеваниа ищет. <...> И мышев бо множицею в домовех царских суть, но непотребни пребывают, аще и близ суть; птици же, нарицаемии фалкон,[16] аще дивии есть, но за потребы своа призываються и приемлются и на царских руках сѣдят».

Как только понял Ихнилат, что угодил Льву, так сказал: «О царь, подобает, чтобы царские рабы говорили царю только подходящие и полезные вещи, а потом принимали от него только достойные вознаграждения. Ведь вот как разные лежащие в земле семена не узнать, какие они, пока не взойдут от земли (...) так и каждого человека можно узнать лишь по его словам. Царю не подобает головные украшения привешивать к ногам или ножные украшения к голове. Тот, кто смешивает драгоценные камни и жемчуг с оловом, больше бесчестит себя, чем жемчуг. Князю подобает рассматривать тех, кто ниже его: военачальнику — воинов, царю — красноречивых и мудрых людей. Не количеством, а добротным замыслом воплощает владыка свои предприятия. (...) Нужно, чтобы владыки не презирали малых, которые под ними: ведь малые уже и не малые, когда полезны великим. Почитать подобает властителю не только благородных и славных, но достойных и красноречивых, довольствоваться не только своими людьми, но приглашать издалека. Ничего нет нам ближе собственного тела (...) и заботы о нем, когда приходит пора, но если случается с ним болезнь, далеко за лечением ходим. (...) Хоть и много в царском дому мышей, но нет в них нужды, пусть и близко они; птица же по имени сокол хоть и дика, но за свойства свои призывается, принимается и на царской руке сидит».

 

Сия словеса слышав, Левъ ужасенъ бывъ и глагола ко околником своим: «Не подобает властелину презирати разумныа мужа, аще от долняа части суть, но коемуждо по достоанию даяти, аще и нѣции негодуют». <...>

Услышал эти слова Лев, изумился и сказал своим приближенным: «Не подобает властелину презирать разумного мужа, если даже он из низов, но каждого награждать по достоинству, пусть и недовольны этим иные». (...)

 

Видѣ убо Ихнилат Лвово еже к нему любезное усердие, бесѣдова ему наединѣ, глаголя: <...> «Что се, о царю, иже въ мнозѣ времени пребысть непоколѣбим и не преходя на мѣсто ино?» Съвѣтова убо Левъ сумнѣние свое утаити ему,[17] сприключися ему, дондеже бесѣдоваху, рыкание Телчее и пристрашенъ был зѣло, рече: «Боюся от сего звѣри: да не противу гласу и тѣло его будеть, а противу тѣлу и сила, а противу силе мудрость? Тѣмъ же аще таковъ будет, бѣжим отсуду». Ихнилат же, восприем, рече: «Не боися, о царю: излихиа гласы праздны бо суть, аще и велми слышятся.

Увидел Ихнилат, что Лев к нему сердечно расположен, и сказал ему наедине, говоря так: (...) «Отчего это, о царь, так долго ты недвижим, не пойдешь на другое какое место?» Лев же хотел скрыть свою растерянность, но пока они разговаривали, снова услышал он Быка и, сильно испугавшись, сказал: «Боюсь я этого зверя: что, как по голосу и тело у него, а по телу и сила, а по силе и мудрость? Потому, если он таков, уйдем отсюда». Услышал Ихнилат и сказал: «Не бойся, царь: пусты могучие голоса, хоть и громко слышатся.

 

Глаголеть бо ся, яко лисица нѣкаа, алчющи и пища ищущи, и приключися ей вещь нѣкаа обрѣсти — тимпан, зовомый бубенъ, на древѣ висящь и вѣтром колѣблем, глас испущати. Си же видѣвши лисица и убоавшися приближитися, тимпанову видѣнию дивящися, ово же и гласнаго величия боащися <...> обаче гладом и желанием побѣжена бывши, всу силу свою подвигши, и растръза его и, празно видѣвши, рече: “Оле, како худѣйшаа телеса величайша и гласна являються!” <...> Тако бо и мы нынѣ, о царю, стражем, таковаго звѣря гласом прельщаеми. Аще хощеши, поиду к нему и вижу, каков есть, скорѣ възращуся к тебѣ?» <...> Посла его Левъ, зане угодно явися ему слово. Оному же отшедшу, много раскаяся Лев о послании его и в себѣ помышляше, глаголя: «Что се створих, еже и къ Хнилату своа словеса въвѣрих? <...> Не подобает властелину въвѣрити своа словеса и своа тайны, емуже есть когда презрѣние створил или емуже богатство отъят и славу, или несыту мужу и лукаву, и прочим таковым. Ибо Ихнилат испръва мудрѣйши сый, пред моими враты поверженъ бысть, и сего ради невѣрно работает ми. Или обрѣт велегласнаго сего звѣря болша онем силою, к нему присвоиться и възвѣстит неможениа моа». Сия и таковая помышляющу Лву, и се явися единъ Ихнилат грядый. Яко видѣ его Левъ и радостенъ бысть, рече к нему: «Что сътворил еси?» <...> Он же рече: «Видѣх велегласного сего звѣря, и Телець есть. И приближихся ему и бѣседовах, и ни едино врежение ми бысть от него». Лев же рече: «Да не мниши, яко немощенъ есть, зане тебе ничимже повредил есть Телец. Великый бо вѣтръ и буря малаа древеса не поврежаеть, высокая же, сломив, искореневаеть». <...>

Рассказывают, что голодной лисице в поисках пищи случилось найти одну вещь — тимпан, называемый бубен; висит он на дереве, качает его ветром, издает он звуки. Видев такое, лисица боялась подойти, удивляясь и виду тимпана, да и громкого звука боясь (...) однако голоду и алчности поддавшись и с силою собравшись, растерзала тимпан, а увидев пустоту, сказала: “Увы! Так самое худое тело выглядит самым большим и звучным!” (...) Теперь это случилось и с нами, царь, что нас обманывает голос такого зверя. Хочешь ли, я подойду к нему и посмотрю, каков он, и быстро вернусь к тебе?» (...) Льву понравилось предложение, и он послал его. Лишь тот отправился, а Лев уже сильно раскаивался, что послал его, и размышлял с собой, так говоря: «Что я наделал! Зачем доверил свои слова Ихнилату! (...) Не подобает, чтобы властелин доверял слова свои и тайны тому, кого когда-нибудь подверг презрению или же у кого отнял имущество и честь, или же жадному и лукавому и подобным таким. Ведь Ихнилат, являясь самым мудрым изначально, был повержен у моих ворот, и потому служит мне неверно. А то еще найдет он, что этот мощноголосый зверь больше и силою, сблизится с ним и сообщит о моем бессилии». Пока так и подобно размышлял Лев, появился Ихнилат, возвращаясь один. Как увидел его Лев, обрадовался, говорит ему: «Что ты делал?» (...) И тот сказал: «Видел я мощноголосого этого зверя, Бык это. Я подходил к нему и разговаривал, и никакого вреда не было мне от него». И Лев сказал: «Не думай, что Бык бессилен, раз ничем не повредил тебе. Ведь большой ветер и буря не повреждают маленькие деревья, а высокие, сломав, вырывают с корнем». (...)

 

Ихнилат же рече: «Да ти ся не мнит, о царю, яко таковое животное силнейше есть. Аще хощеши представлю его пред тобою и в послушании твоем будет и под областию». Възвесели же ся Левъ, повелѣ сътворити ему обѣщанное. <...>

И сказал Ихнилат: «Пусть тебе не кажется, о царь, что это самое сильное животное. Если хочешь, я приведу его к тебе, и будет оно тебе послушно и в твоей власти». Лев обрадовался и велел исполнить это предложение. (...)

 

Он же шед к Телцу, дръзостнѣ рече к нему: «Левъ мя посла к тебѣ повести тя к нему. И аще потщишися поити к нему, простыню получиши, зане доселѣ укоснѣл еси стрѣсти его, якоже и вси. Аще ли же не ускориши, скажу ему, яже о тебѣ». Телец же рече: «И кто есть Лев, пославый тя ко мнѣ, и гдѣ пребываеть?» Ихнилат же рече: «Царь есть звѣрем и на сем мѣсте пребывает со всѣми воиньствы своими, идѣже аще ти покажу. Тѣм же послѣдствуй ми». Телець же послѣдова ему до Лва, убоявся. И се видѣ его Левъ, якоже слыша по гласу и тѣло, прият его усердно, и въпрашаа его о всем. Он же възвѣсти ему вся, яже о себѣ. И обѣщася ему Лев о всем и въ все благо, и наложи на него всяку область и паче всѣх почте и. <...>

Тот пошел к Быку и дерзко сказал ему: «Послал меня к тебе Лев, чтобы отвести тебя к нему. Если послушаешься и пойдешь к нему, получишь прощение за то, что до сих пор уклонялся и не встречал его, как все. Но если не поспешишь, я все расскажу ему о тебе». И сказал Бык: «А кто этот Лев, приславший тебя ко мне, и где он находится?» И сказал Ихнилат: «Он царь зверей и находится на этом месте со своим войском, — там, где я тебе покажу. Так что следуй за мною». Бык испугался и последовал за ним ко Льву. И вот увидел его Лев, что тело у него по голосу, как он и слышал, сердечно принял его, расспрашивая обо всем. А тот сообщил ему все о себе. Обещал ему Лев всякие и всяческие блага, возложил на него великую власть и вознес его выше всех. (...)

 

Ихнилат же, се видѣвъ, позавидѣ ему. И не могий терпѣти завистью, объяви другу своему Стефаниту и рече: «Не дивиши ли ся, еже съдѣях на себе — полезнаа бо Лвови съвръших, а себе улиших? И приведох ему Телца, и бысть мнѣ изящен почестию». Стефанит же рече: «Что хощеши сътворити?» <...> Он же рече: «Хощу убо на первое достоание доити и настати. Подобает бо мудрому 3 сиа вещи дръжати: пръвое, убо пострада добра же и зла, разсматряти, яже суть повинна — добрым да гонит, злая же отбѣгати, таже настоащая добраа или злаа разсматряти, что хощет потом быти. Смыслих убо и азъ на пръвое свое достоание доити и настати. Но не обрѣтох подобна пути такова, точию Телца убити: се бо мнѣ полезно есть, обаче же и Лвови». <...>

Увидев это, Ихнилат позавидовал ему. Не в силах побороть зависть, он открылся другу своему Стефаниту и сказал: «Не удивлен ли ты, что я себе устроил — Льву принес добро, а себе лихо? Я привел к нему Быка, а тот превзошел меня по чести». И сказал Стефанит: «Что же ты хочешь сделать?» (...) И сказал тот: «Хочу в прежнее достоинство взойти и остаться в нем. Мудрому подобает держаться таких трех вещей: прежде всего, когда претерпел зло и добро, рассмотреть, что было причиной, чтобы к добру стремиться, от зла же убегать, а потому рассматривать наличное добро и зло, и будущее. Вот я и решил в прежнее свое достоинство взойти и остаться в нем. Но не нашел я другого подходящего пути, как только Быка убить: это и мне полезно, да и Льву тоже». (...)

 

Стефанит же рече: «Се видѣхом никое зло, прибывающе от Телчияго присвоения». Он же рече: «Левъ всь его есть, о прочих не радить. Шестьми бо вещми царь небрегом есть и ниизлагаеться: еже не искати полезнаа времени, но лютостью умякчатися; а идѣже подобает кротѣти, ту сверѣпети; и еже не имѣти разумныа и вѣрныа своа совѣтникы; и еже страшити и крамолити своа люди; и еже побѣжену быти в безсловесных похотех; и побѣжену быти яростью, — к сим же разсматряти временнаа приложениа».

И сказал Стефанит: «Не вижу я, чтобы какой вред происходил от присутствия Быка». И сказал тот: «Лев весь принадлежит ему и пренебрегает остальными. Из-за шести вещей царь оказывается в опасности и низлагается: когда он не ищет подходящего случая, но действует грозою; когда подобает быть кротким, а он свиреп; когда не имеет разумных и верных себе советников; когда наводит страх и преследует своих людей; когда побежден бывает безрассудными желаниями; когда побежден бывает яростью, — этими обстоятельствами нужно пользоваться применительно ко времени».

 

Стефанит же рече: «И како възможеши повредити Лва, много суща от тебе силнѣйша, многыа другы имуща и послушникы?»

И сказал Стефанит: «Но как ты сможешь повредить Льву, который гораздо сильнее тебя, имеет много друзей и приспешников?»

 

Ихнилат же рече: «Не взирай на мое неможение и смирение: <...> мнози бо от силных немощными побѣдишяся. <...>

И сказал Ихнилат: «Не гляди, что я немощен и мал: (...) многие сильные побеждены бывают немощными. (...)

 

Глаголеть бо ся, яко вранъ нѣкый въгнѣждашеся в нѣкоем древѣ в горѣ и от нѣкоего змиа на всяко время обидим бываше и птенца его снѣдаше. Яко убо множицею таковаа змию творяща. И шед вранъ к нѣкоему другу своему звѣрю[18] и рече: “Хощу тебе совѣтника сътворити: вѣси бо, каковая стражу от змиа. И мнит ми ся полезно быти мнѣ приближитися ему спящу и очи его извертѣти”. Звѣр же рече: “Не добрѣ совѣтовал еси. Но промысли хитрость ину, еюже оного погубиши, ты же невредим пребудеши. Да не подобна постражеши жеравъв”.[19]

Рассказывают, что на дереве в горах ворон устроил гнездо, но здесь он постоянно терпел обиды от змеи, она съедала его птенцов. И много раз делала это змея. Тогда отправился ворон к одному зверю, своему другу, и сказал: “Будь моим советчиком: ведь знаешь ты, как я страдаю от змеи. Я думаю, что лучше всего мне будет подобраться к ней, когда она спит, и выклевать ей глаза”. И ответил зверь: “Неладно ты задумал. Изобрети другую хитрость, чтобы ее погубить, а самому невредимым остаться. Не то будет с тобою то же, что с журавлем”.

 

Глаголеть бо ся, яко жерав нѣкый, при блатѣ пребывая исполнену рыб и от них питаяся, състарѣвся и на лов не може подвизатися. <...> И гладом одръжим, достужи си. И поиде в нѣкую гору, и въсходя обрѣте ежа въ своей скръби.[20] И еж же рече: “Почто печален еси и скорбенъ?” Он же, въсприем, рече: “И како не скорбя?[21] Пръвое пребывах при блатѣ нѣкоем и от рыб его питаяхся, многим и обильным сущим. Днесь же узрѣх два рыбаря приходяща на мѣсто то <...> и друг другу бесѣдууще, како вся ту сущаа рыбы изловят”. И еж же, се слышавъ от жерава, приде къ рыбамъ и повѣда им, яже слыша. Они же, шедше к жераву, рѣша: “Нынѣ хощем совѣтника сотворити тя. Услышахом бо, яко рыбари нѣции хотяху изловити нас”. Жерав же рече: “Ни едино предлежит художство, точию еже преити от сего мѣста во ино мѣсто пресѣнно и водно”. Рыбы убо рекоша: “Пренеси убь ты нас на таковое мѣсто, идѣже доволну пищу обрѣтше, избавитися предлежащеа бѣды”. <...> Он же рече: “Боюся, да не преже преложения вашего доидут рыбаре. Обаче елико ми есть мощно, се сотворю”. И начат с таковою притчею преносити по малу рыбы в нѣкой горный брегъ и тамо ядяше их, другим рыбам мнящим, яко в порученное мѣсто преносить их. Въ един убо от дни умоли и еж жерава пренести того, якоже и рыбы. Приим его жерав и отнесе его на гору, идѣже и рыбы снѣдаше, и совѣтоваше и того снѣсти. <...> Видѣвъ же ежъ кости рыбныа, тамо лежащаа, и разумѣ лесть, и в себѣ помышляше, яко: “Нужно смертен буду, аще противяся жераву или аще покоряся. Нынѣ смыслих, да не бесчестную смерть постражу: но или добрѣ жити ми, или добрѣ умрети, тако благоумному подобаеть”. И напрасно обзинув устнами жерававу шиу и нужно его удави.

Рассказывают, что один журавль, живя при озере, богатом рыбой, ею питался, но состарился и не мог выходить на ловлю. (...) Страдал он, охваченный голодом. В скорби своей пошел он на гору, а восходя, набрел на ежа. И сказал тут еж: “Почему ты в печали и скорби?” Услышал тот и сказал: “И как не быть мне скорбну? Раньше жил я у озера и кормился рыбой из него, многой и обильной. А нынче я увидел, как пришли на это место два рыбака (...) и говорили друг другу, что выловят всю здешнюю рыбу”. И вот еж, услышав это от журавля, пришел к рыбам и рассказал им, что слышал. А те, явившись к журавлю, сказали: “Будь теперь нам советчик. Слышали мы, что какие-то рыбаки хотят нас выловить”. И сказал журавль: “Иного не имеется способа, только чтобы перебраться с этого места на другое, водное и пресное”. И сказали рыбы: “Так перенеси нас на такое место, где найдем мы достаточную пищу и избавимся от надвигающейся беды”. (...) И тот сказал: “Боюсь, что еще до вашего переселения прибудут рыбаки. Но что смогу, то сделаю”. И с этими словами начал понемногу переносить рыб на крутой берег и там их съедал, а другие рыбы думали, что он их переносит в назначенное место. Однажды и еж упросил журавля перенести его, как и рыб. Взял его журавль, отнес на кручу, где съедал рыб, и вознамерился и того съесть. (...) Увидев, что лежат там рыбьи кости, понял еж хитрость и подумал про себя: “Хоть противясь журавлю, хоть покорясь, все насильственной смертью умру. Решил я теперь, что бесчестную смерть не приму: или достойно жить, или достойно умереть, как добродетельному подобает”. Схватил он внезапно челюстями шею журавля и насильственно удавил его.

 

Сего ради таковаа сказах ти, о вранѣ, яко да увѣси, яко враждууще нѣции нѣкыа своими сѣтми яти бывают. Но подобает ти тако змиеву погыбель помыслити, яко да того погубиши, а сам без вреда пребудеши: и смотри долу женьскыа красоты честнѣйшиа и похоти ю, и, отнесъ в гнездѣ змиевѣ положи ю. Его же ради по ней послѣдствуют нѣции, и обрѣтше змиа, и убьют его. Еже и бысть. Тако бо сотвори вран и избавлен бысть от змиа».

Я сказал для того тебе это, ворон, чтобы ты знал, что затевающие войну сами попадают в свои сети. А нужно тебе так подстроить гибель змее, чтобы ее погубить, а самому невредимым остаться: поищи внизу драгоценное женское украшение, укради его и, отнеся в змеиное гнездо, положи его там. Тогда пойдут по следу украшения, а найдя змею, убьют ее. Так и стало. Сделал это ворон и избавился от змеи».

 

Рече же Ихнилат Стефаниту: «Сиа ти сказах, да разумѣеши, яко мудрость есть болши крѣпости» <...>

И сказал Ихнилат Стефаниту: «Я рассказал тебе это, чтобы ты понял, что мудрость больше, чем сила». (...)

 

Стефанит же рече: «Аще не бы противу мужеству мудръ, оставил убо бых тебѣ таковаа бесѣдовати, но вкупѣ съ храбростью и разумен есть». Ихнилат же рече: «Истинну реклъ еси, яко таков есть. Но имам его ниизложити по искушению. Дръзаю бо и вѣруу многым вещем еже быша въ многых. Ибо заець лва ниизложил есть.

И сказал Стефанит: «Если бы не был Бык мудр соответственно мужеству, я бы согласился с твоими словами, но вместе с храбростью он и умен». И сказал Ихнилат: «Верно говоришь, он точно таков. Но я низвергну его хитростью. Я осмеливаюсь на это и полагаюсь на многие случаи, которые часто бывали. Ведь и заяц льва низвергнул.

 

Глаголеть бо ся, яко левъ нѣкый обиташе травоносно поле и водоносно, в нем же родове звѣремъ различни пребываху и обилно от оного поля насыщахуся и веселяхуся. Точию же от страха лвова ужасаеми, совѣт съвѣщавше, приидоша ко лву, ркуще ему: “Совѣщахом вси вкупѣ, о царю, яко да тебе трудов избавим и болѣзней, себѣ же самѣм безпечалие сотворим. Ты убо со многым трудом и потом единого ловиши от нас на коиждо день, мы же пакы, боящеся твоего лова, трепетни пребываем. Достоит убо нам, яко на всяк день украшаемъ твоа трапезы кромѣ трудов”. Еже угодно явися лвови. И проводишя дни многи, жребиа творяще другъ къ другу: и на кождо их жребий бяше, посылаху его къ лву. И якоже жребий доиде до заица, и рече к ловцем.[22] “Аще послушаете мене, о ловци, избавлю вас от тяготы сеа, яже стражем”. Они же рѣша: “Еже хощеши, сотворим”. “Рцѣте к ведущему мя нескоро вести мя к нему. Егда близ будет, да скрыються, аз же да отвѣщевау”. Они же тако сотворишя. И шед заець медлено ходом, якоже лву разъяритися гладом, и яко явися заець единъ, и глагола к нему: “Почто доселѣ укоснѣл еси, а не яко и прочии скоро пришел еси?” Онъ же рече: “Заеца друга своего влечах к тебѣ, и нѣкый левъ стрѣте мя и похоти его. Много же ему пригласих и засвидѣтельствовах, яко лвовъ есть, и не послушав мя. <...> Аще убо хощеши, веду тя к нему”. Лев же разъярився, рече заецу: “Послѣдую ти, гдѣ есть”. И поведе его заець в нѣкый кладенець глубок зѣло, и створи его приникнути, яко да лва оного видит. И приниче с ним и заець, и рече: “Видиши ли лва, иже похыти твоего заеца? И сей заець у него есть”. И показа ему свою сѣнь въ водѣ и лвову. Иже видѣв левъ и мнѣвъ, яко тако есть, въверже себе въ кладець и удавися».

Рассказывают, что один лев жил на поле, богатом водой и травой, где обитали различные роды зверей, и это поле щедро их насыщало и радовало. Они, однако, в страхе трепетали льва и, собрав совет, пришли ко льву, говоря ему: “Мы совещались все вместе, о царь, как бы избавить тебя от усилий и забот, а себе обеспечить безбедную жизнь. Ты ведь каждодневно тратишь много трудов и пота, когда охотишься на одного из нас, а мы, опять же, трепещем, боясь твоей охоты. Нужно, чтобы без затраты трудов мы ежедневно украшали твой стол”. Это понравилось льву. Долго жили так звери и метали жребий друг о друге: на кого выпадал жребий, того посылали ко льву. А когда выпал жребий на зайца, он сказал зверям: “Если послушаете меня, звери, я избавлю вас от этой повинности, которую мы терпим”. И сказали они: “Сделаем что хочешь”. — “Скажите тому, кто поведет меня, чтоб не быстро вел меня к нему. А когда близко к нему будем, пусть все скроются, а я отвечу”. Так и сделали. И заяц шел тихим ходом, а когда уже лев разъярился от голода, заяц один появился перед ним, и тот проговорил: “Почему ты тянул до сих пор, а не пришел, как другие, быстро?” И этот сказал: “Вел я к тебе зайца, друга своего, а какой-то лев встретил меня и схватил его. Сколько ни призывал я его и ни клялся, что этот заяц уже принадлежит льву, он не послушал меня. (...) Если хочешь, я отведу тебя к нему”. Разъярившись, лев сказал зайцу: “Иду за тобой туда, где он”. И заяц повел его к одному глубокому колодцу и велел ему склониться над ним, чтобы увидеть того льва. Заяц тоже склонился с ним и сказал: “Видишь льва, который похитил твоего зайца? И заяц этот у него”. И показал ему в воде отражение льва и свое. Увидев это и решив, что так оно и есть, лев бросился в колодец и захлебнулся».

 

Стефанит же рече: «Аще разумѣеши, яко неприятель Лву Телець, и можеши погубити его, дѣло начни». Онъ же рече. «Ибо ты и аз[23] и инии мнози от нас презрѣни бышя Телчияго ради присвоения. Аще ли се не можеши сотворити, отчасти таковаго начинания, препинание бо се есть и преступление». <...>

И сказал Стефанит: «Если ты думаешь, что Бык враг Льву и что ты можешь его погубить, начинай дело». И сказал тот: «Ведь ты и я, и многие другие из нас оказались в презрении из-за возвышения Быка. Если же ты не можешь этого сделать, отступи от такой затеи, ибо она позор и преступление». <->

 

Таже единою от дни вниде Ихнилат ко Лву скорби исполненъ. И въпроси его Левъ о скръби, и рече: «Егда нѣчто ново приклучися?» <...>

В один из дней после того пришел ко Льву Ихнилат, исполненный скорби. Спросил его Лев о скорби и сказал: «Разве что случилось?» (...)

 

«Приклучися вещь нѣкаа неполезна тебѣ же и мнѣ. Но егда бесѣдуют кто и разумѣет, яко бесѣды его не угодно суть послушающему, к тому же, еже глаголати не смѣет, аще и за ползу будет послушающаго, аще же познает, яко приятна суть словеса его, тогда благоразумнѣ и усръдно бесѣдует. Увидѣв убо тебе, о царю, разумом и мудростью украшена, и дръзах, еже бесѣдовати царству ти, о нихже слышати не хощеши. Добрѣ бо знаеши извѣстнаа истинаа работа моа и надѣюся, яко истинна явит ти ся глаголи мои. Наша бо душа по тебѣ суть до смерти, и нужно ми есть полезная и удобная не утаити тебе. Не подабаеть бо ни рабу от своего господина утаити, ни болящему от врача достоит болѣзнь свою скрыти, ни убогому нищету свою пред другы своими прикрыти. Увидѣх бо от нѣкоего достоиновѣрна, яко Телець к боляром твоим бесѣдова им и рече им: “Искусих Лва и разумѣх извѣстно мужество его и разум и обрѣтох его въ всих неполезна”. И от таковых словес, о царю, познах безстудье его и препинание: како толико превознеслъ еси его паче всѣх и равночестна ся того себѣ сотворил еси, тѣмже не токмо же се, но и на убьение твое уготовися, и сему непрестанно поучаеться и помыслил есть твою похытити власть. И подобаеть царемъ, егда каковаго когда исправят кого, смертию его преже ниизлагати, дондеже хотѣние свое не свръшить. Сему же бывшу, вси в тишинѣ пребудем. Доволнии бо мудростию человѣци всяким образом тщаться не впаднути въ злаа падения, а меншии разумом и страшливии впадауть убо когда, промышляут же свое избавление, а иже до конца неполезни мудростиу, аще и впаднут, никогда же избавления обрящут. И се подобно есть трем рыбам.

«Случилось кое-что вредное и тебе, и мне. Впрочем, когда высказывается кто и понимает, что высказывания его неприятны слушателю, больше уже говорить не решится, хотя бы было это на пользу слушателю, но когда он видит, что воспринимают его слова, тогда высказывается с усердием и рассудительностью. О царь, когда я увидел тебя, украшенного разумом и мудростью, то осмелился высказаться твоему царскому величеству о том, о чем ты слышать не хочешь. Ты хорошо знаешь, что служба моя известна и праведна, и я надеюсь, что правда откроется тебе в моих словах. А души наши до смерти принадлежат тебе, так что должно, чтобы полезное и нужное я не скрывал от тебя. Ведь не подобает рабу скрывать от своего господина, как и больному не следует скрывать свою болезнь от врача, а бедняку прикрывать нищету свою перед друзьями. А я узнал от достоверного лица, что Бык обращался к вельможам твоим и сказал им: “Испытал я Льва, и тщательно рассмотрел его мужество и ум, и обнаружил, что в этих вещах он ни на что не годен”. По этим словам, о царь, я понял его бесстыдство и коварство: ты так вознес его надо всеми, сравнял его по чести с самим собой, но мало ему этого, он и убить тебя готов, к чему непрерывно себя побуждает, захватить замыслил твою власть. Когда такого разоблачают, нужно, чтобы царь предал его смерти раньше, чем тот исполнит свое намерение. Если так произойдет, мы все пребудем в мире. Ведь люди, достаточно мудрые, всячески стараются избегать несчастных случаев, менее умные и робкие, если оступаются, то изыскивают себе спасение, но совершенно бестолковые, если оступятся, спасения уже никогда не находят. И это похоже на то, что было с тремя рыбами.

 

Глаголеть бо ся, яко в нѣкоем блатѣ близ рѣкы три пребываху рыбы. От них же едина бо бяше мудрѣйши, другая же маломудра, третьая же никакоже. <...> И приклучи же ся нѣкая вещь в нѣкый день мимоити два рыбаря при таковѣм блатци, совѣщаста другъ къ другу, яко егда възратяться, уловят рыбы оны. Мудрѣйшая убо рыба, егда услыша таковое слово, избѣже из блата и поиде к рецѣ, а прочии двѣ рыбы, нерадивьше о своем спасении, осташа въ блатѣ. Рыбари убо, дошедше, заградиша блато от рѣкы со утврьжениемъ. Еже видѣвши, средоумнаа рыба раскаяся, како преже не избѣже, и рече к себѣ: “Такова есть нерадящихся кончина! Которая убо хитрость моему спасению? Но аще и будет всуе потщася, обаче елико мощно ми есть, да хитрствуу о своем спасении полезнаа”. Таже створи себе и мертву, и та мертвая рыба по водѣ носима бяше. Ей же вѣровавше, рыбаре, своима рукама явше у, и положиша посредѣ блата и рѣкы. Абие скочивше рыба она в рѣку спасена бысть. Безумнаа же рыба, бѣгавши много сѣмо и овамо, нужно уловлена бысть» <...>.

Рассказывают, что в одном озере у реки жили три рыбы. Одна из них была мудра, другая — лишь отчасти, третья — ничуть. (...) И случилось однажды такое дело, что шли мимо озера два рыбака и говорили они друг другу, что, когда вернутся, выловят этих рыб. И когда мудрая рыба услышала эти слова, покинула озеро и вошла в реку, две другие рыбы, не заботясь о своем спасении, остались в озере. И вот рыбаки пришли и накрепко отгородили озеро от реки. Увидев это, средняя по уму рыба пожалела, что не выплыла раньше, и сказала себе: “Таков конец нерадивых! Какой теперь хитростью спасусь? Пусть окажется тщетным старанье, все же измыслю я, сколько могу, полезное что-нибудь на свое спасение”. Тут она притворилась мертвой, и, словно мертвую, ее носило по воде. Поверив этому, рыбаки своими руками взяли ее и положили между рекой и озером. Тотчас же прыгнула рыба в реку и спаслась. А глупая рыба, хоть и много плавала туда и сюда, все же была выловлена». (...)

 

Левъ же рече: «Разумѣх притчю твою, но мнит ми ся, яко нѣсть льсти никоеа въ Телци, зане никое зло пострадал есть от мене». Хнилат же рече: «Зане нѣсть никое зло от тебе, того дѣля на тя толико лукавьствует.[24] Толико бо его възнеслъ еси, яко ни на един степень взирати, точию на твой. Истовный бо муж смирение показает, дондеже и санъ нѣкый достигнет, емуже нѣсть достоинъ, и егда достигнет, мыслит и на другий санъ с лестию предоити. И за ничто ино работает царю, точию еже получити истинное желание. И твориться кроток, дондеже достигнет упование, и, егда получит, пакы лукавый свой обычай обращаеться. Якоже и песия опашь естьствомъ крива сущи и неисправлена, егда же ужем свяжется и протягнеться, тогда права, и егда развязана, абие крива сущи и развращенна по своему обычау бывает. Сия разумѣй, о царю, яко не приемля от своих приятель словеса приятелна, подобно есть болному мужу, иже врачевнаа былиа полезнаа горчины ради отвращающася и не хотяща пити, но преслушающа врача. Глаголеть бо ся, яко болши есть по огню и по змиям ходити, нежели жити съ злосъвѣтными мужми».

И сказал Лев: «Я понял притчу, но мне не кажется, что Бык коварен, он ведь не видел ничего дурного от меня». И сказал Ихнилат: «Потому-то он и строит козни против тебя, что не видел от тебя ничего дурного. Ты так вознес его, что ему и завидовать нечему, как только твоему положению. Такого рода особа держится смирно, пока не достигнет такой ступени, какой недостойна, а когда достигнет, с коварством замышляет перейти на другую ступень. Он служит царю не за что другое, как только чтобы заполучить то, что в действительности хочет. Он притворяется кротким, пока не достигнет желаемого, а когда заполучит это, снова обращается к своим скверным привычкам. Так и собачий хвост, кривой от природы и невыпрямленный, тогда прям, когда привяжешь к нему веревку и натянешь, а когда веревка отвязана, он тут же будет крив и изогнут, как обычно. Пойми, о царь, что тот, кто не принимает дружеские слова своих друзей, похож на больного, который отворачивается от полезных лекарств из-за их горечи, пить их не хочет, не слушает врача. Говорят ведь, что лучше по огню и по змеям ходить, чем жить со злыми советчиками».

 

Левъ же рече: «Благоумне глаголеши, аще и сверѣпе. Но убо вмѣним Телца, яко врагъ мой есть, не возможет бо повредити мя, траву бо ясть, а не мяса. Паче аз, кровоядець сый, того бых снѣлъ».

И сказал Лев: «Разумно ты говоришь, хотя и жестоко. Но хоть и признаем, что Бык мне враг, повредить он мне не сможет: он ест траву, а не мясо. Скорее уж я, будучи хищником, съел бы его».

 

И псира корида и пилое.[25] Ихнилат же рече: «Да ся не прельстиши таковым помысломъ. Глаголеть бо ся, яко аще кто тя учредит, не въвѣри ему своа таины, дондеже видиши вѣру его и друголюбие, да не подобно постражеши, еже и вошка.[26]

И сказал Ихнилат: «Не прельщайся такими мыслями. Ведь говорят: не вверяй свои тайны тому, кто угощает тебя, прежде чем не узнаешь его верность и дружбу, чтобы не было с тобою того, что было с вошкой.

 

Вошка нѣкаа у нѣкоего велможи в тѣле в мало время крыяшеся, питающися крови его и тихо ползаущи, невѣдома бяше. Въ едину же от нощи приде гостиа ея блоха, яже напрасно и без разума уязви спяща мужа и пробуди его. И въскорѣ въстав с постеля своея и взискавъ, обрѣте вошку и уби ю. Блоха же, отскочивъ, спасеся. Аще убо ты не убоишися Телца, но егда въстанут на тя, иже суть у тебя, тогда убоишися».

На теле у одного вельможи пряталась некоторое время вошка и оставалась незаметна, тихо ползая и питаясь его кровью. Но однажды ночью пришла к ней в гости блоха, внезапно и бессмысленно она укусила спящего и разбудила его. Тотчас встав с постели, он начал поиски, нашел вошку и убил ее, а блоха прыгнула и спаслась. Пусть ты не боишься Быка, но, когда поднимутся против тебя те, кто под тобой, тогда забоишься».

 

Левъ же, таковым словесемъ вѣровав, рече: «Что подобает о сих творити?» Хнилат же, въсприим, рече: «Гнилый зуб инако не исцѣлѣет, точию да извлечется, и злаго ястия яд блеванием отгонится». Лев же рече: «Отселе да реку ему, да идет, аможе хощет. И тако избавлюся поношениа и печали, ничтоже зла въздавъ ему против службѣ и любве его, якоже мнѣ показа». Ихнилат же рече, знаяше бо добрѣ, яко, аще побѣседуеть Телець со Лвом, уразумѣеть лесть его, того ради рече ко Лву: «Мнит ми ся, яко неполезно тако быти. Аще бо разумѣет Телець, яко ненавидим есть от тебе, на противление и на брань оплъчится. Мудрии бо царие явѣ мучат явѣ согрѣшающаго,[27] таино мучити таино согрѣшаущаго». Лев же рече: «Егда по навадѣ царь нанесет нѣкоему муку, а не со истинною и судом, себе паче бесчестит зѣло, и срам велий[28] от люди сих ради будет ему». Инилат же рече: «Егда придет к тебѣ Телець, готовъ буди и разсматряй: прьвѣе у очиу разумѣеши, яко совѣтник есть. Узриши бо измѣнение лица его и трепет удов его, и на десно и на лѣво колебящася, и рогъма зѣло бости хотяща». <...> Левъ же рече: «Аще таковаа знамениа вижу на нем, вѣрую глаголомъ твоим».

Поверил Лев этим словам и сказал: «Что же теперь делать?» И сказал Ихнилат в ответ: «Гнилой зуб иначе не вылечить, только что вырвать, а яд от дурной еды извергают рвотой». И сказал Лев: «Пожалуй, я скажу ему теперь, пусть идет куда хочет. Этим я избавлюсь от позора и горя и не заплачу ему злом за его службу и любовь, как он их проявил». И сказал Ихнилат — ведь он хорошо знал, что если поговорит Лев с Быком, то поймет его коварство, — и потому сказал он Льву: «Кажется мне, что так будет нехорошо. Ведь когда Бык увидит, что ты его не любишь, приготовится он к сопротивлению и борьбе. Мудрый царь открыто казнит открытого преступителя, тайно казнит преступителя тайного». И сказал Лев: «Если по наговору предаст царь кого казни, а не по правде и суду, то более себя обесчестит, из-за этого будет ему великий стыд перед людьми». И сказал Ихнилат: «Когда придет к тебе Бык, будь наготове и смотри: воочию сразу увидишь, что он злоумыслитель. Заметишь ты, что лик его изменился и члены его дрожат, раскачивается он вправо и влево и рогами сильно бодать намерен». (...) И сказал Лев: «Если увижу такие признаки, поверю твоим словам».

 

Въсхотѣ Ихнилат ити таи к Телцу и въздвигнути его на Лва. Но смыслив, яко аще бес повелѣния Лвова бесѣдуеть с Телцем, и уразумѣет лесть, Ихнилат же рече: «Аще повелиши ми, о царю, поиду к Телцю и видя его совѣсть,[29] и не утаиться съвѣтъ его от бесѣды его». И повелѣ ему Лев поити. Вшед же Ихнилат к Телцу и вниде к нему, дряхлъ и скръби исполненъ. Телець же с радостию приимъ его и о коснѣнии въспроси его, глаголя: «Что бысть вина, еже не приходиши к нам?» Ихнилат же рече: «И кое добро есть, еже не владѣти собою и ходити после господина неистинна и нетверда въ вѣре!» Телець же рече: «Егда приклучися вещь нѣкаа нова?» Ихнилат же рече: «И кто может отрѣчи убѣжати? Или кто царемъ работая или приступая без вреда будет? Подобни бо суть владящии дурным блудным женам, иже многим мужем примѣшаються. Или егда учаться дѣти писменем и приходят и отходят присно, друг друга варяющи. Не веси ли убо дружбу и любовь нашу, яже имѣхом посредѣ нас? И како бых азъ повиненъ тебѣ, зане тя ко Лву приведох, того ради хощу благоразумнѣ бесѣдовати ти. Рече бо нынѣ от вѣрных ми истинных, яко Левъ бесѣдоваше къ своим си, яко: “Хощу Телца снѣсти, одебелѣ бо и отолъстѣ”. И сих слышав, придох сказати тебѣ, яко да промыслиши о себѣ».

Задумал Ихнилат тайно пойти к Быку и поднять его против Льва. Он сообразил, однако, что если вступит в разговоры с Быком без повеления, то Лев разгадает его ложь, и сказал тогда: «Если велишь, царь, я пойду к Быку, чтобы увидеть его расположение, и в беседе с ним не укроется его замысел». И велел ему Лев пойти. Пошел Ихнилат к Быку и вошел к нему, мрачен, полон скорби. А Бык с радостью встретил его, спрашивая об отсутствии, говоря: «Какая же причина, что не ходишь ты к нам?» И сказал Ихнилат: «А что хорошего в том, чтоб не распоряжаться собою, но быть под господином несправедливым и ненадежным!» И спросил Бык: «Разве что случилось?» И сказал Ихнилат: «А кто убежит от судьбы? Кто останется невредим, служа царям и приближаясь к ним? Властители похожи на скверную блудницу, которая сходится со многими мужчинами. Или как вот дети, когда учатся грамоте, и приходят, и уходят, вечно опережая друг друга. Разве не известны тебе наша любовь и дружба, которые между нами? И все же я в долгу перед тобой, поскольку я привел тебя ко Льву, потому и хочу с благими намерениями обратиться к тебе. Один из честных и верных мне сообщил сейчас, что Лев так говорил своим: “Хочу я съесть Быка, он раздобрел и растолстел”. Услышав это, я пришел тебе сказать, чтобы ты заботился о себе».

 

Яко бы слыша Телець таковаа словеса, изоумѣвся и смысли на длъзѣ, и рече: «Что зло сотворих Лву или боляром его, яко да таковаа смыслять о мнѣ? Но иже около его позавидѣшя ми и нѣчто ложно изрекошя на мя. Лукавии убо и завистливии мужие никогда убо добра за добрых бесѣдують». <...>

Как услышал Бык такие слова, долго думал в удивлении и сказал: «Какое зло причинил я Льву или его вельможам, что такое задумали против меня? Позавидовали мне те, кто близок к нему, и что-нибудь лживое на меня наговорили. Коварные и завистливые никогда не скажут хорошего о хороших». (...)

 

Ихнилат же, въсприим, рече: «Нѣсть ти ни от когоже вина, точию от Лва, присно бо той есть нелюбовенъ и нетвердъ въ вѣре, и неразумливъ: первѣе сладокъ, а потом горек». Телецъ же рече: «Добрѣ реклъ еси. Вкусих бо сладости его пръвѣе и доспѣх нынѣ до горкаго яда. Ибо не подобает ми быти со Лвом, симь кровоядцем, травоядець сый яз. Несытый мой обычай таковому мя падению приплете. Подобно пострадах безумным пчелам: им же добро мнится сѣсти на нимфеевъ цвът, и не въстають, дондеже листвие, собравшеся, удавит их. Иже нѣсть достоинъ о малѣ имании, но простираа очи свои на многаа и далечнаа, и не промышляет о предних и задних, постражет, яко и мухи: тѣм бо не доволно есть лѣтати по цвѣтох и по древесѣх, но множицею во уши елефандовы влетѣвше, удавлены бывают». Хнилат же рече: «Остави многаа и нынѣшняя сматряй. Изообрящи совѣт, да избавишися от смерти».

И сказал Ихнилат в ответ: «Ни в ком другом причина, как во Льве: нет у него любви, всегда он ненадежен и неразумен: сперва сладок, а после горек». И сказал Бык: «Ты верно сказал. Отведал вначале я сладости его, а теперь вот добрался до горького яда. Ведь не подобало мне быть вместе со Львом, этим хищником, когда я травоядный. Жадность моя впутала меня в это несчастье. И страдаю я, как глупая пчела: хорошо ей кажется сидеть на цветке нимфее, она и не покидает его, пока лепестки не соберутся и ее не удавят. Кто не довольствуется малым, а устремляет свои взоры на многое и дальнее, не задумываясь о причинах и следствиях, добьется того же, что мухи: им ведь недостаточно, чтобы летать на цветы и деревья, вот и оказываются они задавлены, влетев порою в слоновые уши». И сказал Ихнилат: «Оставь постороннее и рассмотрим предстоящее. Поищи способ, чтобы спастись от смерти».

 

Телець же рече: «Вѣм, яко Лвово помышление благо есть, но околнии его, лукавни суще, разваждают его. И таковое творяще соборище, аще и немощни суть, творят и неповиннаго погибнути, якоже волкъ и лисица и гавран сотвориша лву.

И сказал Бык: «Я знаю, что мысли Льва праведны, но' ближние его, будучи коварны, делают его подозрительным. Хоть они и бессильны, но, соединяясь в такие союзы, приведут к гибели и невинного, как это сделали со львом волк, лиса и ворон.

 

Глаголеть бо ся, яко лев нѣкый пребываше в нѣкоем мѣсте, идѣже бяше путь нѣкый близ. Бяху же тамо три животнаа, любяще друг друга: волкъ и лисица и гавранъ. Купци же нъции, мимошедше путем мимо пути оного, оставиша велблуда на пути и отъидоша. Велблюд же пришед ко лву, сказа ему, яже о себе. Лев же рече к нему: “Аще любиши со мною жити, отпущаю тя, и пребудеши у мене в беспечалии и обилии и покои во вся дни живота твоего”. И пребысть тамо немало днии велблуд. И единою от дни изыде лев на лов, и стрѣтеся съ елефандом. И сразившеся, побѣжен бысть левъ, и едва възратися ранен и острупленъ и окровавлен. И леже болѣзнию отяготен, ниже ловити уже могий, ни на ловъ поити. Оскудѣша бо пища, и не имяху околни его, что ясти. И разумѣ о сем левъ, и рече им, яко: “Мнит ми ся, бѣжати хощете от мене”. “Мы о себѣ попещися имамы и сыти быти, но о тебѣ скръбим. И аще быхом могли тебѣ пльзу обрѣсти нѣкую, со усръдием содѣяли быхом”. Он же рече: “Не утаи ми ся ваше усръдие. Но разыдѣтеся отсуду, яко да обрящете пищу себѣ же и мнѣ”. Они же шедше близ нѣгдѣ, совѣщаста друг къ другу, глаголюще: “Что нам обещно с вельблюдом симъ, травоядцемъ инородным? Но аще годѣ, да сотворим лва снѣсти его”. Лисица же рече: “Се не мощно намъ изрещи къ лву о сем явѣ, зане обѣщанье имат любезна к нему лев”. Гавран же рече: “Будите здѣ на мѣсте сем и оставите мене единаго поити къ лву”. И тако бо поиде. Яко видѣ его левъ и рече к нему: “Что пришел еси? Еда нѣчто приклучися?” Он же рече: “Како нам хощет добро быти со иноплеменнымъ сим велблюдом? Но аще хощеши, слушай нас”. Лев же прогнѣвався и рече: “Оле, дръзости и сверѣпьства! Не веси ли, яко обѣщаниа любезна и согласиа к нему сотворих? Не подобаше ти ко мнѣ таковыа бесѣды глаголати, не подобаше мнѣ се сотворити”. <..> Гавран же рече: “Добрѣ судилъ еси, о царю. Но едина душа за всего дома предаеться, и дом о градѣ, и град о всей странѣ, и страна вся о цари. И мы нынѣ о тебѣ стражем и скръбим о лишении брашен, и не обращем ти плъзы, да избудеши поношения”. И сия рек, възратися къ своему и дружинѣ, и сказа им, елика слыша от лва и елика к нему бесѣдова. Они же смыслиша вещъ таковую, яко вси вкупѣ приступят ко лву и коиждо себе дати лвови въ снѣдение. И егда един о себѣ речет, тогда другий да отвѣщает: “Нѣси потребенъ”, дондеже слово и до велблуда доидет. Се смыслиша и придоша ко лву, имуще съ собою и велблюда. Прьвѣе убо гавран рече: “Зрю тя, о царю, зѣло немощию отяготена и несытием посрамлена. И много быша благодѣаниа твоа на мнѣ, но не имам что принести ти, точию себе. Си прочее без омышления снѣжь мя”. Они же рѣша: “Престани блядити, мал бо еси тѣлом и худ”. Лисица же рече: “Да аз убо, о царю, доволнаа пища будеть ти днесь”. Волкъ же рече: “Пристани и ты, смрадно бо есть твое тѣло и на пищу непотребно. Паче аз на пищу угоденъ есмь и готовъ и усръденъ”. Гавран же и лисица вкупѣ отвѣщеваху: “Иже нѣсть вкусил песья мяса твоа, да вкусит, и в недугъ впасти имать чревный”. Мняшеся бо и велблюд, яко и о нем имут отложити, и рече: “Аще и вси непотребни суть, но и азъ плоти многи имам и на пищу сладок есмь”. Они же вкупѣ велми рекоша: “Истинну реклъ еси, о велблуде!” И нападше на нь растръгоша и напрасно.

Рассказывают, что в одном месте, поблизости от дороги, обитал лев. И были там трое животных, друживших друг с другом: волк, лиса и ворон. И какие-то купцы, двигаясь по этой дороге, оставили на ней верблюда и ушли. А верблюд, придя ко льву, рассказал ему о себе. И сказал ему лев: “Если хочешь быть со мной, позволяю тебе, и заживешь ты у меня в веселии, довольстве и покое до конца дней твоих”. И верблюд провел там немало времени. Но однажды пошел лев на охоту и встретился со слоном. Они вступили в бой, и лев был побежден, так что, раненный, едва вернулся в язвах и крови. И лег он, отягощенный болезнью, не в силах охотиться и даже пойти на охоту. Иссякла пища, и у ближних его не было чем питаться. Подумал про это лев и так сказал им: “Кажется мне, что убежите вы от меня”. “Мы в состоянии позаботиться о себе и быть сытыми, мы о тебе скорбим. Если бы мы могли принести тебе какую пользу, мы бы охотно все сделали”. И сказал он: “Ваша заботливость не укрылась от меня. Разойдитесь по сторонам, чтобы найти пропитание себе да и мне”. И они отошли недалеко и рассуждали друг с другом, говоря: “Что у нас общего с этим верблюдом, травоядным инородцем? И если получится, устроим так, чтобы лев его съел”. И сказала лиса: “Мы не можем открыто предложить это льву, поскольку лев связан с ним дружеским обетом”. И сказал ворон: “Оставайтесь на этом месте и дайте мне одному пойти ко льву”. И с этим он пошел. Как увидел его лев, сказал ему: “Зачем ты пришел? Или что-нибудь случилось?” И сказал тот: “Разве будет нам что-нибудь хорошее с чужеродным этим верблюдом? Ты послушай нас, если хочешь”. Разгневался лев и сказал: “Увы, какая дерзость и свирепость! Известно ли тебе, что я положил с ним дружеский договор и обет? Не пристало тебе говорить мне такие слова, не пристало мне такое делать”. (...) И сказал ворон: “Правильно судишь, царь. Но одна душа отдается за весь дом, а дом за город, а город за страну, а вся страна за царя. А мы теперь страдаем за тебя и скорбим об отсутствии пищи, но не находим ничего пригодного, чтобы избавиться тебе от беды”. Сказав это, он возвратился к своим друзьям и рассказал им все, что услышал от льва и что сказал ему. И они придумали так, чтобы всем вместе прийти ко льву и каждый предложил бы себя льву на съедение. И когда один скажет на себя, то другой кто-нибудь ответит: “Ты не подходишь”, — пока не дойдет черед верблюда. Придумали они это и пришли ко льву, взяв с собой и верблюда. Вот вначале сказал ворон: “Вижу царь, что ты очень отягощен болезнью и опозорен голодом. Много было мне от тебя благодеяний, но кроме самого себя нет у меня ничего, чтобы принести тебе. Теперь же без колебаний съешь меня”. И сказали другие: “Перестань пустословить, ведь мал ты и худ телом”. И сказала лиса: “Так уж я, о царь, буду тебе сегодня достойной пищей”. И сказал волк: “Перестань и ты, ведь зловонно тело твое и в еду не годится. Лучше я с готовностью и усердием послужу едой”. Но ворон с лисой вместе отвечали: “Кто не едал твоего собачьего мяса и съест, тот обязательно заболеет животом”. Тут верблюд решил, что и его отвергнут, и сказал: “Раз уж все негодны, так вот я много мяса имею и вкусен в пищу”. А они все вместе вскричали: “Правду говоришь верблюд!” И, набросившись на него, немедленно его растерзали.

 

Боюся убо, да не и азъ тако же постражу от слуг Лвовых. Аще бо и Лев моеа погыбели не хощет, но околнии его поучают его на таковое дѣло. Капля бо часто каплущи измывает камень. Тѣм же уготовлюся на противление его. Нѣсть бо такова плъза и похвала ни постнику, ни милостиву, ни молящемуся, елика есть тому, еже избавити себе от смерти, аще и на единъ час». <...>

Вот и я боюсь, что также пострадаю от Львовых слуг. Если даже Лев моей гибели не желает, то его ближние наущают его на такое дело. Ведь и капля, часто капая, источит камень. Поэтому я изготовлюсь к борьбе с ним. Нет такой пользы и похвалы ни постнику, ни милосердному, ни молящемуся, как тому, кто спасет себя от смерти, хотя бы на одно мгновенье». (...)

 

Ихнилат рече: «Не подобаеть никому о своемъ спасении не радати, но преже хитрити и потом въ брань уготовитися. Мудрый бо муж не покоряться, дондеже ниизложит их.[30] Послушай убо мене, полезная ти бесѣдую. Иже убо от друга своего не приемля приятелна словеса, постражет, яко и желва.

Сказал Ихнилат: «Каждому нужно заботиться о своем спасении, но сперва хитрость, а уж потом готовиться к войне. Мудрый человек не покорится, пока не свергнет их. Вот послушай меня, я скажу полезное тебе. А тот, кто не принимает дружеских слов своего друга, пострадает, как черепаха.

 

Глаголеть бо ся, яко в нѣкоем источницѣ пребываху два норца и желва, и любяху друг друга. Нѣкогда же по днех мнозѣх оскудѣ вода от источника. И достуживше си норци, восхотѣша бѣжати от мѣста оного. И рече им желва: “Вам убо нѣсть печали о оскудѣнии воды. Вѣм бо, яко лѣтающе крилы своими обрѣсти имате воду. <...> Но мнѣ, оканнѣй, горѣ! Камо заползѣти или гдѣ? Молю вы ся убо, возмите и мене съ собою и принесите аможе хощете”. Норци же рекоша: “Аще не преже обѣщаешися намъ, яко да не проглаголеши, дондеже отнесем тя, не имаши поити с нами”. Она же съ клятвою обѣщася им не проглаголати на пути. И вземше норци древо право, повелѣша ей древо ухапати в половине. И егда ухапа желва древо, тогда норци краа древу вземше, въздвигоша на въздух съ собою и желву. Случи же ся нѣкоим человѣком путем онѣм мимоити <...> възрѣша горѣ и видѣша желву межу норець висящу, удивишася, глаголюще: “Видѣти чюдо и знаменье, желва бо посредѣ двою норець на въздусѣ летит”. Желва же, слышавши се, отврьзе уста своа проглаголати противу бесѣде имъ, и тако отвръзши уста своа проглаголати, паде на землю и сокрушися. Тако збудется, иже не съвръшает обѣщание».

Рассказывают, что в одном водоеме жили два нырка и черепаха, и жили они в дружбе. И вот по прошествии времени иссякла в водоеме вода. Загрустили нырки и захотели покинуть это место. А черепаха сказала им: “Нет вам горя, что иссякла вода. Уж я знаю, что, летая на крыльях своих, вы обязательно найдете воду. (...) Но горе мне, несчастной! Куда мне пристроиться, где? Умоляю вас, возьмите и меня с собой и перенесите куда хотите”. И сказали нырки: “Ты не отправишься с нами, если прежде не пообещаешь, что не произнесешь ничего, пока мы не перенесем тебя”. И она клятвенно обещала им не говорить в пути. Взяли нырки прямое деревце и велели ей закусить деревце посредине. А когда черепаха закусила деревце, нырки взялись за концы его и подняли с собой на воздух черепаху. Случилось, что проходили какие-то люди (...) взглянули вверх, увидели, что черепаха висит между нырками, и удивились они, говоря: “Глядите на чудо и знаменье: ведь черепаха между двумя нырками по воздуху летит”. Услышала это черепаха, открыла рот, чтобы ответить на их слова, и так вот — открыв рот, чтобы ответить — упала на землю и разбилась. Так будет с тем, кто не исполняет обещание».

 

Телець же рече: «Не тако безстудно начну о Лвовѣ погыбели». Ихнилат же рече: «Аще видиши на Лвѣ знамение таково, вѣруй моим словесем: сирѣчь очи дивнии кровавыи, устрѣмление неодръженно и колѣбание часто опаши его, тогда разумѣй, яко на тя готовится».

И сказал Бык: «Так бесстыдно я не возьмусь за погубление Льва». И сказал Ихнилат: «Верь слову моему: если увидишь у Льва такие признаки, а именно: взор странный и кровавый, неудержимая страсть и частое биение хвоста, — тогда знай, что на тебя напасть он готовится».

 

Таже вниде Телец ко Лву, видѣвъ его измѣнена образом и знамениа вся, яже рече ему Ихнилат показающа, и ярости наполнився и рече: «Болши есть въ гнездѣ змиевѣ пребывати, нежели у царя». И сия рек, на противление Лву ста. Видѣв же Левъ таковая, приплетеся с ним на брань.

Когда вошел Бык ко Льву и увидел, что тот изменился и проявляет все признаки, о которых говорил Ихнилат, наполнился он ярости и сказал: «Лучше находиться в змеином гнезде, чем у царя». Сказал так и приготовился к битве со Львом. А Лев увидел это и вступил с ним в бой.

 

Бяше же тамо Стефанит; призва своего друга Ихнилата и рече: «Вижь и лесть, юже еси сшил, и кончину сматряй. Лва бо посрамил еси и Телца погубил еси. Не вѣси ли, яко мудрый пръвосовѣтник царевъ не оставляет его на брань устремитися, аще миром мощно есть уткмение быти, аще и врази немощни будут? Мудрость бо многосилныя побѣжает. Аз же отнелиже видѣх твою гордость и лакомство и разумом познах, яко не имаши добро сотворити. Ничтоже бо ино не погубляет владалца, точию же приимати словеса от таковых, якоже еси ты. <...> Украшает словеса разумом, а разум правдою, подаяние — тихость, благозрачие образа — душевнаа красота, богатьство же — и милостыни, еже къ требующим, а животу — здравие и веселие. Разумѣй о сих, яко разумом бодръ есть мудрый, и упивается неразумиемь безумный. Тако бо стражут и лиинаковии очи,[31] зане праздныи не могут видѣти, того ради в нощи лѣтают. Всяк бо царь, иже таковы рабы имат, подобенъ есть водѣ чистѣ и краснѣ, исплъненѣ же внутрь ядовитых звѣрей,[32] и еже водѣ не смѣет приближитися, аще и зѣло безводием опаляется. Ты бо никогоже въсхотѣл еси присвоитися, паче тебе у Лва. Но царство съ множьством люди состоится, якоже море со своими волнами, и тако бо страшно плавающим являеться. Безумно бо есть, еже временно любити кого, и радоватися погибели дружнѣй, а себѣ пльзы искати. Совѣта блага ничтоже крѣпчайши, и дѣла прогадлива ничтоже пакостнѣйши. К сим же вѣм, яко зане ти таковая бесѣдую и поучаю тя, тяжек ти являюся. Рече бо от мудрыих: не обличай безумна, да не возненавидит тебе.[33]

Там был и Стефанит; призвал он своего друга Ихнилата и сказал: «Гляди на козни, которые ты устроил, и рассмотри конец. Льва ты опозорил, а Быка погубил. Разве ты не знаешь, что, даже когда враг бессилен, мудрый царский первосоветник не позволяет царю идти на бой, если можно миром уладить? Мудрость и многомощных побеждает. Теперь увидел я твою гордость и алчность и понял, что не можешь ты творить добро. Ничто другое не губит властителя, как принимать советы от таких, каков ты. (...) Слова украшены разумом, а разум — правдою, подаяние — кротостью, привлекательность внешности — душевной красотой, богатство же — милостыней нуждающимся, а жизнь — здоровьем и радостью. Пойми и то, что мудрый от разума бодр, а безумный от неумия пьян. Так же страдают глаза летучих мышей: пустые, они не видят, потому мыши ночью и летают. Всякий царь, у которого такие слуги, похож на чистый прекрасный водоем, полный в глубине ядовитых животных, так что не решишься подойти к воде, даже если тебя сжигает жажда. Ты вот не захотел, чтобы кто-нибудь приблизился ко Льву ближе, чем ты. Но царство состоит из множества людей, как море из волн, поэтому-то оно и кажется страшным тем, кто плывет. Безрассудно, любя кого-нибудь, радоваться гибели ближнего, а себе искать пользы. Нет ничего сильнее хорошего совета и ничего вреднее скверного дела. Впрочем, знаю, что я в тягость тебе, говоря тебе это и поучая тебя. Сказал ведь один мудрец: не обличай безумного, чтобы не возненавидел он тебя.

 

Глаголеть бо ся, яко нѣции пифици в нѣкоей горѣ пребываху в зимно время престуденно и обрѣтоша[34] ту сокровище злата, яко отшед оттуду, сокрыша в земли и совѣщаша совѣт: “Елико есть требѣ, возмем от злата, а прочее в земли да скрыем. И егда требуем, да вземлем по малу, дондеже все изнурим”. И сим образомъ дружба их на длъго врѣмя пребысть, вѣрова бо препростый лукавому оному. И погребоша злато оно поддревом нѣкоим, велием дубом, и съкрывше възвратишася въ своя. По нѣкыих же днех изыде таи лукавый и прекраде злато все. И по времени нѣкоемъ рече препростый лукавому: “Поидем, аще ти есть годѣ, и возмем нѣкую часть от злата, еже имамы в земли”. И шедше и землю раскопавше, ничтоже обрѣтоша. Начат убо лукавый власы своа трьзати и прьси своа бити и въпити на препростаго, яко: “Съкровище украл еси”. Препростый же тмами клятвами того утвержаше, яко: “Ничтоже тако сотворих”, конѣчнее же к нѣкоему судьѣ приведе его. Судья же рече: “Аще тако на препростаго оклеветаеши, даждь и поличие”. Он же рече: “Дуб сам свидетельствует истинну, аще и безгласен есть”. И шед ко отцу своему лукавый, сказа ему, яже о себѣ, и умоли его, да внидет в дубъ, бяше бо дубъ он дупленъ, и да проглаголеть из дуба, яко препростый взял есть съкровище. Отець же его сие рече: “Азъ убо сие створю, но блюди, да не въ своих сѣтех ятъ будеши”. И шед отець его вниде в дубъ. <...> И судьи пришедшу и въспросившу дуба, и глас изыде из дуба, яко препростый взялъ есть сокровище. <...> Се убо слыша судья и разумѣ лукавьство, и повелѣ дуб запалити огнем. И яко разгорѣся огнь, и взыде дым на скрытаго оного, и напрасно възпи, и извлеченъ бысть. И лесть исповѣда, и зѣло мучен бысть и съ сыномъ своим. И отъяша им злато, тако бо повелѣ судьа быти, и възратиша все препростому. Таковая бо есть лукаваго человѣка и льстиваго кончина. Аз бо всегда твоего языка бояхся, яко и зубъ змиевъ. И добрѣ бо рече, рекый: “Бѣгайте лукавыа мужа, аще и сродници и ближнии суть”. Подобно сотворил еси купеческое.

Рассказывают, что в студеную зимнюю пору оказались на одной горе две обезьяны и нашли там золотой клад и, спустившись оттуда, зарыли его в земле, и думали думу: “Возьмем золота, сколько нужно, а остальное в земле спрячем. И когда потребуется нам, будем брать понемногу, пока все не израсходуем”. И таким вот образом их дружба продолжалась много времени, ведь простак верил тому лукавцу. И зарыли они золото под деревом, большим дубом, а спрятав, вернулись восвояси. А лукавец через несколько дней отправился тайно и выкрал все золото. Через какое-то время простак сказал лукавцу: “Пойдем, если хочешь, и возьмем немного из золота, которое у нас в земле”. Пошли, раскопали землю и ничего не нашли. Стал тут лукавец рвать на себе волосы, бить себя в грудь и кричать на простака, что сокровище, дескать, он украл. С тысячами клятв утверждал простак, что не сделал, дескать, ничего такого, но тот в конце концов привел его к судье. И сказал судья: “Раз ты возводишь на простака обвинение, приведи улики”. И сказал тот: “Сам дуб засвидетельствует истину, хотя и безгласен”. Отправился лукавец к своему отцу, рассказал ему все и упросил его влезть в дуб — а дуб был с дуплом — и проговорить из дуба, что простак взял сокровище. И сказал его отец так: “Я-то сделаю это, но смотри не попадись в свои сети”. Пошел отец и влез в дуб. (...) И когда пришел судья и обратился к дубу с вопросом, то из дуба раздался голос, что простак взял сокровище. (...) Услышал это судья и разгадал коварство, и велел он зажечь дуб огнем. Как разгорелся огонь и подступил дым к укрывшемуся там, сразу же тот завопил, и был вытащен оттуда. Раскрыл он обман и был жестоко наказан вместе со своим сыном. А золото отняли у них, как велел сделать судья, и все вернули простаку. Таков конец коварного и хитрого человека. Я же всегда боялся твоего языка, как змеиных зубов. Верно сказал сказавший: “Удаляйтесь от коварного человека, даже если вы в родстве или близки с ним”. Ты сделал похожее на то, что было с купцом.

 

Глаголеть бо ся, яко купець нѣкый, хотя поити на купиу, положи полог у нѣкоего желѣзо за 100 сребреникъ. И егда възратиться от купия, приде к тому, у него же бяше полог, и рече ему: “Дай же ми желѣзо, еже положих у тебе”. Он же рече: “В нѣкоем кутѣ дома моего погребох твое желѣзо и изъѣдоша е мышкы. И не жали си о том, понеже к намъ здравъ пришелъ еси. Но приди к нам днесь, да обѣдуемъ и порадуемся о твоем прибытцѣ и доходе”. Он же, послушавъ его, обѣдова у него. И по обѣде, изыде поити в дом свой, и стрѣте сына человѣка того, емуже бяше предал желѣзо. И ят его, отведе в домъ свой и скрывъ его в кущи. И възратися, обрѣте человѣка оного въпрашающа всѣх о сынѣ своем, и рече к нему: “Аще сына своего ищеши, видѣх его на въздусѣ носима от орла”. Он же възгласив и рече: “Видѣсте ли орла человѣкы носяща по высотѣ?” Он же рече: “Ей! Идѣже мышевѣ желѣзо ядят, ту и орли человѣкы въсхыщають на высоту”. Он же позна уме не бывшее, възврати желѣзо, елико бяше приялъ, а сына своего взят.

Рассказывают, что один купец, отправляясь на торг, за сто серебреников положил железо в заклад одному человеку. А когда вернулся с торга, пришел к тому, у кого был заклад, и сказал ему: “Дай-ка мне железо, которое я у тебя положил”. И сказал тот: “Зарыл я твое железо дома в одном углу, и изъели его мыши. Да ты не жалей об этом, ведь ты возвратился в здоровье. Приходи же к нам сегодня, мы отобедаем и порадуемся твоей прибыли и доходу”. Послушался он и отобедал у того. Вышел он после обеда, чтобы идти к себе домой, и встретил сына того человека, которому заложил железо. Взял он его, отвел к себе домой и спрятал в сенях. Возвратившись, он увидел, что тот человек спрашивает всех о своем сыне, и сказал ему: “Если ищешь сына своего, видел я, как нес его орел по воздуху”. А тот вскричал и говорит: “Видано ли, чтобы орел поднимал людей на воздух?” И сказал купец: “Конечно! где мыши едят железо, там и орлы уносят людей вверх”. И тот сообразил, что произошло, возвратил все железо, сколько принял, а сына своего забрал.

 

Тако и ты посрамишися, о Ихнилате, зане ложнаа словеса плетеши. Но злый ничтоже не обрѣтает, точию да ся зовет зол. Горкый бо плод, аще и множицею помажется медом, не отлагает своея горчины въ сладость. Похвално бо еже с мудрыми мужми любитися и бесѣдовати с ними, от лукавых же и злых отбѣгати. Якоже бе вѣтръ смрад вземлет и носит повсуду и просмражает всѣх, тако иже с лукавыми человѣкы бесѣдовати, просмражается от него. Тѣм же и еще мнит ми ся, яко тяжек ти ся являю, зане тя тако поучаю. Ненавидят бо безумнии людие мудрыхъ присно, а ненаказаннии наказанных, и злии незлобивых, и развращенныа благых».

Так и ты, Ихнилат, опозоришься тем, что сплетаешь лживые слова. Ничего не приобретает дурной, только что назовут его дурным. Хоть сколько мажь медом горький плод, не переменит он своей горечи в сладость. Похвально дружить и общаться с мудрыми людьми, а от коварных и дурных удаляться. Вот как ветер подхватит зловоние, носит его повсюду и заражает зловонием все, так и с коварными людьми водиться, — заразишься зловонием от них. И снова мне кажется, что в тягость я тебе, раз так тебя поучаю. Всегда ведь ненавидят безумные мудрых, а неучи ученых, скверные нескверных и испорченные хороших».

 

И сия бесѣдующим им посредѣ себе, и уби Телца Лев. И по убьении его раскаяся Лев о убьении его. Ихнилат же шед ко Лву и видѣ его дряхла и рече: «Почто раскаялся еси о Телци? Не веси ли, яко укълоснувши непрьтка[35] перстъ нѣчий, напрасно перъстъ отсѣкаеться, да не все тѣло обоимет и погубит; и не милует своего пръста за ради всего тѣла своего».

Так беседовали они между собой, а Лев убил Быка. Но после этого раскаялся Лев в его убийстве. И пришел ко Льву Ихнилат, увидел, что он печален, и сказал: «Зачем раскаялся ты из-за Быка? Разве не знаешь, что, когда змея укусит в палец, тут же отсекают палец, чтобы все тело не охватило и не сгубило; ради всего тела не жалеют палец».

 

Тако убо, рече философ, злый и лукавый муж, аще себе примѣсит посрѣди друговъ, любовь и дружбу имущих, во вражду и въ мятеж претворить любовь их.

Вот так, сказал философ, дурной и коварный человек превратит любовь во вражду и смуту, если пристроится к друзьям, поддерживающим дружбу и любовь.

 

Царь же рече к философу: «Извѣсти ми о Ихнилатѣ по убьении Телчи».

И сказал царь философу: «Сообщи мне про Ихнилата после гибели Быка».

 

Философ же, восприим, рече:

В ответ философ сказал:

 

По убьении Телца изыде вонъ Леонтопардос, иже бяше учитель Лвовъ и вѣрный совѣтник, и приступи ко вратом Ихнилатовѣм, и услыша Стефанита крамоляща и поношающа Ихнилата, о нихже сотвори на Телца, яко: «Не убѣжиши, рече, от Лвовых рукъ, и аще таковаа увѣсть». Сия слышав, Леонтопардос уразумѣ все подробну и, вшед к матери Лвовѣ, и сказа ей вся, елика слыша.

После гибели Быка Леопард, а он был учитель и верный советник Льву, вышел и приблизился к Ихнилатовым воротам и услышал, как Стефанит корил и попрекал Ихнилата за то, что тот сделал с Быком, и как раз говорил: «Не спасешься от рук Льва, если он все это узнает». Услышав такое, Леопард понял все до конца, пришел он к матери Льва и сказал ей все, что услышал.

 

И егда бысть утро, приде мати Лвова къ сыну своему. Видѣвши его дряхла и скръбна, и кающася о смерти Телца, и рече к нему: «О чадо, раскаяние и печаль ничтоже ино творит человѣку, точию тѣлу искушение и уму омрачение, но бодръ буди и не жали си. Вѣм бо и без рѣча твоего, яко и за Телца жалиши и малодушьствуеши, егоже без вины погубил еси. Аще бы ты праведенъ царь, подобаше ти разсудити о нем. Глаголеть бо ся, яко отдавай друг другу сердца. Рци ми убо, яко имѣлъ еси у себе Телца?» Лев же рече: «Присно убо Телець любовен ми бяше, и вѣровах ему о всем, и наказаниа его приемлях, и не бяше ми от поучения его никое зло. Нынѣ же пакы каюся и оскръбляюся о смерти его, зане познаваю, яко неповинен ми бяше, но прельстихся словесы ложными льстиваго Ихнилата». Лвова же мати рече: «Услышах нѣ от коего достоиновѣрного, яко зависти ради облъга у тебе Ихнилатъ Телца». Лев же рече: «Кто есть сказавый тебѣ?». Она же рече: «Подобает тайны своих любовных соблюдати. Не храняй бо тайны обесчестивает свою съвѣсть и свою вѣру посрамляет». Лев же рече: «Во иныхъ притчах соблюдати таковаа, а инде же явлена суть словеса подобает да ся явить истинна. Яко да обидимым мщение обрящет, тѣм же подобает согрѣшение прикрывати. Праведенъ царь не клеветами мучит, ни облыганиемь томит, но истинною и правдою. Боюся, да не такоже раскаюся о Ихнилате, якоже и о Телци». Мати же Лвова рече: «Не надѣяхся да ся боиши от моих словесъ». Левъ же рече: «Не боюся словес твоих, но хощу истинну на съвѣт извѣсти». Она же рече: «Боюся да створиши, и безчеловѣчна явлюся».

А когда настало утро, мать Льва пришла к своему сыну. Видела она, что он в унынии и скорби, и в раскаянии об убийстве Быка, и сказала ему: «О дитя, раскаяние и печаль ничего другого не дают, лишь тело изнуряют и дух помрачают, а ты будь бодр и не скорби. И без слов твоих знаю, что скорбишь ты и страдаешь за Быка, которого безвинно погубил. Если был ты справедливый царь, должен был ты думать о нем. Ведь говорится, что нужно воздавать друг другу сердцем. Скажи-ка мне, как обходился ты с Быком?» И сказал Лев: «Всегда любезен был мне Бык, во всем я доверял ему, принимал его уроки, и не было мне ничего худого от его поучений. И теперь еще раскаиваюсь я и скорблю о его смерти, потому что вижу, что был он невиновен предо мной, а я поддался на лживые слова хитрого Ихнилата». И сказала мать Льва: «Я слышала от достойного доверия, что Ихнилат по зависти оклеветал перед тобой Быка». И сказал Лев: «Кто это сказал тебе?» И сказала она: «Должно хранить тайны своих друзей. Не хранящий тайну бесчестит свою совесть и посрамляет доверие к себе». И сказал Лев: «Этого нужно держаться в других случаях, но там, где объявлены слова, следует, чтобы и истина объявилась. Чтобы исполнилась месть за пострадавших — вот чем следует покрывать проступки. Справедливый царь не по клевете казнит, не по наушничанью теснит, но по правде и истине. Боюсь, что и об Ихнилате будут так же раскаиваться, как о Быке». И сказала мать Льва: «Не думала я, что усомнишься ты в моих словах». И сказал Лев: «В словах твоих не сомневаюсь, но хочу я правду вывести на свет». И сказала она: «Я боюсь, что, если ты сделаешь это, я окажусь бессовестной».

 

Сия убо слышав Левъ от матери своея, призва вся околныа своя. Призва же Ихнилата. Видѣв же Ихнилат Лва дряхла, рече къ ближним своим: «Что се зрю бо Лва скръбна и жалости исполнена?» Отвещавши же мати Лвова и рече: «Не за ино что жалует, точию зане тя есть оставил доселе с живыми ходити. Претворил бо еси лестью оканного Телца убити».

Услышал это от матери своей Лев и призвал всех своих приближенных. И Ихнилата призвал. Ихнилат увидел, что Лев в унынии, и сказал окружающим: «Что же это я вижу, что Лев в скорби и печалью охвачен?» А мать Льва сказала в ответ: «Печалится он ни о чем другом, лишь о том, что позволил тебе до сих пор быть среди живых. Ты же ведь хитростью добился, чтобы погубить несчастного Быка».

 

Ихнилат же рече: «Вижь, яко всякъ, тщаяйся на благое, готовъ есть да зло постражет. Того бо ради оставиша пустынницы, еже съ человѣкы пребывание, и изволиша пустыня. Аз бо, яко приятель Лвовъ, сказах ему, яже о Телци. Огнь бо съкровенный въ кремыцѣ желѣзом изгонится, и согрешениа елико испытаются и исправятся, толико паче исправятся и открываются. Аще бых вѣдалъ, яко согрѣшил есмь, не бых убо здѣ был, но в нѣкоем мѣсте сокровеннѣ пребывал бых. Молюся царскому величествию, яко да испытает извѣстно, еже о мнѣ, или самъ, или иному повелит праведному испытателю, иже не имать истинну в лъжу претворити, ниже на лица судити, ниже имат послушати моя завистникы. Многы бо таковыа клеветникы приобрѣтох нынѣ за любовь, яже имяше ко мнѣ царь. Аще ли се не сотворится о мнѣ, не имам къ кому прибѣгнути, точию къ Божию благоутробию, иже испытает сердца и утробы.[36] И к сим же не боюся смерти, зане оставлена есть всякому смерть. И аще бых имѣл тмами душь, не бых пощадѣл их царева ради угожения». И отвѣщав нѣкто от боляръ, рече: «Не бесѣдуй таковаа о царевѣ любови или о своей работѣ, но о нихже беззаконновалъ еси, отвѣщай». Ихнилат же рече: «Не вѣси ли, о безумне, яко нѣсть ничтоже в живых честнѣйше, паче душа их? И аще азъ о себѣ не отвѣщеваю, кому печаль отвѣщевати о мнѣ? Но проявил еси пред всѣми зависть, яже еси имѣлъ в себѣ, и показалъся еси, яко не друголюбенъ и не твердъ въ вѣре. Остави же предстояти цареви, не достоит бо ти такову завистливу предстояти цареви». Сия слышавъ, он изыде уныл.

И сказал Ихнилат: «Заметь, что всякий, кто стремится к добру, должен быть готов терпеть зло. Потому-то отказались пустынники от того, чтобы быть с людьми, и предпочли пустыню. Ведь я, как друг Льва, все про Быка ему сказал. Огонь, скрытый в кремне, извлекается железом, а преступления чем больше расследованы, тем больше выявлены, а чем больше выявлены, тем больше открыты. Если бы знал я, что совершил преступление, не был бы здесь, но был бы в тайном каком-нибудь месте. Я прошу у царственного величества, чтобы все, что касается меня, он внимательно расследовал — сам ли или другому поручил справедливому следователю, кто бы мог не превращать правду в ложь, судить нелицеприятно, не слушать моих завистников. Много теперь против меня таких клеветников из-за любви, которую питает ко мне царь. Если не исполнят это в отношении меня, не будет у меня к кому прибегнуть, только к милосердию Бога, который “испытует сердца и утробы”. К тому же я не боюсь смерти, ведь смерть назначена каждому. И пусть бы у меня были тысячи душ, не пожалел бы я их, чтобы угодить царю». И один из вельмож сказал в ответ: «Не рассуждай о царской любви или о своей службе, отвечай о том, в чем нарушил закон». И сказал Ихнилат: «О безрассудный, разве ты не знаешь, что нет ничего дороже для живущих, чем душа? И если я за себя не отвечу, кому забота отвечать за меня? А ты перед всеми открыл зависть, которая скрыта в тебе, и оказалось, что ты недружелюбен и ненадежен. Не смей находиться при царе, такой завистник не достоин находиться при царе». И тот в унынии удалился, услышав такое.

 

Лвова же мати рече ко Ихнилату: «Дивлюся твоему сверѣпству, о Ихнилате: яко таковаа дръзну беззаконна сотворити, безсрамныа глаголы к намъ бесѣдуеши». Ихнилат же, восприем, рече: «Почто мя единѣмъ оком зриши? Не веси ли, яко изначала двѣ оцѣ имаши? Но яко по пророку вси уклонишася вкупѣ и непотребни быша,[37] нѣсть ни единъ, иже правду любит и истинну. Царь бо за излихиа своа благодати не обличает мя, ни страшит». Она же рече: «Видите лукаваго сего и неистовнаго, како толика беззаконнаа содѣлавъ и въ великаа впад согрѣшениа, превратити начинает истинну и хощет нас словесы своего лукавьства прельстити!» Он же рече: «Нѣсть лѣпо женам в мужская вещи входити, ни мужу в женьскаа. О горе мужу и дому тому, идѣже жена владѣет! Безуменъ есть, иже пред царемъ отвѣщевает без вопрошениа. Иже злая творит, неприятенъ никомуже, ниже отражает приходящаа злаа». Мати же Лвова рече: «Да ти ся не мнит, о невѣрниче, яко убѣжати хощеши от осудителнаго мучениа, аще и многословия плетеши». Ихнилат же рече: «Таковии суть, иже ложнаа творят, и от правды укланяющеся, и ни въ словесѣх своихъ, ни в дѣлех утвержени». Видѣв же мати Лвова Лва ничтоже о сих глаголюща и рече: «Солгаша, елика глаголаша на Ихнилата, яко истинну бесѣдует, иже пред царемъ съ дръзновением глаголеть, и ни от когоже възбраняемь».

И сказала мать Льва Ихнилату: «Удивляюсь я, Ихнилат, твоей необузданности: ты осмелился совершить этакое беззаконие и еще обращаешься к нам с бесстыдными словами». И сказал Ихнилат в ответ: «Почему глядишь ты на меня одним глазом? Разве ты не знаешь, что от рождения у тебя два глаза? Ведь, согласно пророку, все без исключения уклонились и сделались непотребными, нет ни одного, кто любит правду и истину. Царь вот по безграничной своей доброте не обличает меня и не угрожает мне». И сказала она: «Глядите на этого коварного и нечестивого, как он, впав в такое беззаконие и совершив великое преступление, начинает искажать правду и хочет обольстить нас речами своего коварства!» И сказал тот: «Нехорошо, чтобы женщины вмешивались в мужские дела, а мужчины в женские. Горе тому мужу и тому дому, где правит жена! Безрассуден тот, кто отвечает царю, когда его не спрашивают. Кто творит зло, тот ни к кому не дружествен и не защитится от будущего зла». И сказала мать Льва: «Пусть тебе не кажется, о нечестивец, что избегнешь ты судебной казни, хоть и сплетаешь многословия». И сказал Ихнилат: «Таков тот, кто составляет клеветы, уклоняясь от правды, — изменчив и в словах, и в делах». Увидела мать Льва, что Лев ничего не говорит обо всем этом, и сказала: «Солгали, когда говорили, что Ихнилат высказывает правду, если предерзостно разглагольствует перед царем и никто ему не препятствует».

 

Тогда повелѣ царь в темницу въврещи Ихнилата и оковати его, дондеже о нем испытает. И по оковании его исповѣда Лву мати его, яко: «Леонтопардос сказа ми яже о Ихнилатѣ». Лев же рече: «Остани его. Узрит бо, что хощет пострадати».

Тогда велел царь бросить Ихнилата в темницу и заковать его, пока будет расследование. А когда сковали его, призналась Льву его мать, что Леопард, дескать, сказал ей все про Ихнилата. И сказал Лев: «Оставь его. Он увидит, что с ним будет».

 

Нощию же Стефанит ко Ихнилату пришед и оковании его видѣвъ, и проплакася, и рече: «Си суть, яже ти преже глаголах, но гордостию и высокоумиемь побежен бывъ, не приемляше моя словеса. Зри убо съвръшенье». Ихнилат же рече: «Истинну реклъ еси. Непрестанно наказавалъ мя еси полезнаа, но азъ не послушах тебь: несытием бо одръжим бых оканный. Подобно пострадах болных, иже знают, яко неполезна им есть от нѣкоего ястья, но лакомъством своим вкушающе, поврьжают себе. Нынѣ же точию о себѣ боюся, но омышляю о тебѣ — да не за ради дружбу и любовь, яже имѣхом, ят будеши и ты и нужею исповѣси, яже о мнѣ, и смерть исходатаиши себѣ и мнѣ».

А ночью пришел к Ихнилату Стефанит и, видя оковы его, заплакал и сказал: «Случилось то, о чем я тебя предупреждал, но ты не слушал моих слов, и тебя победили гордость и самонадеянность. Гляди же теперь, что получилось». И сказал Ихнилат: «Верно ты сказал. Всегда учил ты меня полезному, а я не слушал тебя: охвачен жадностью был я, несчастный. Со мной произошло, как с больным: он знает, что нельзя ему есть какую-нибудь еду, но, чтобы полакомиться, отведает и причинит себе вред. Теперь я боюсь не только за себя, но тревожусь и о тебе, что из-за дружбы и любви, которые были у нас, схватят и тебя и ты признаешься против воли во всем, что относится ко мне, и навлечешь смерть на нас обоих».

 

Стефанит же рече: «И азъ таковаа смыслих, но поучаю тя, яко да исповѣси съгрѣшение свое. Болши бо есть здѣ мучену быти, нежели во оном вѣце». «Да трьпя, дондеже видя, что хощет быти».[38] Стефанит же прискръбенъ бывъ и пристрашен и шед напои себе яда и издше.

И сказал Стефанит: «И я думаю так, но учу тебя тому, чтобы ты признался в своем преступлении. Лучше здесь перенести наказание, чем в будущей жизни». — «Подожду, пока не увижу, что будет». В печали и страхе пошел Стефанит, выпил яд и умер.

 

Наутриа же Левъ призва судья и Леонтопардоса, Ихнилата, яко да вкупѣ будет суд. И сшедшимся всѣм, и рече Леонтопардос: «Нашь царь, о воини и дружино, непрестанно печеться о убьении Телца и о Хнилатовѣ злосъвѣтии. Рече убо, аще кто нѣчто знает о нем, да глаголеть. Не хощет бо царь без суда муку нанести». Судья же рече: «Сый да еже вѣсть кто о таковѣй вещи, да исповѣсть. Зол бо муж, аще убьенъ будет, погубление зло бывает и на ползу прочии поучятся». Ихнилат же рече: «То молчите? Овый же знает нѣчто мнѣ, да глаголеть, азъ о себѣ да отвѣщеваю. И аще ни кто не вѣсть ничтоже и глаголеть лжу, подобно постражет неумѣтелна врача.

Наутро Лев призвал судью, Леопарда и Ихнилата, чтобы устроить суд. И когда все сошлись, Леопард сказал: «О воины и друзья, наш царь беспрестанно думает об убийстве Быка и о злых советах Ихнилата. И вот он сказал: “Если кто-нибудь знает что-нибудь об этом, пусть скажет”. Ведь царь не хочет без суда предавать казни». И сказал судья: «Если есть кто-то, кто знает об этом деле, пусть расскажет. Если убит будет злой человек, с ним погибнет зло, а другие извлекут полезный урок». И сказал Ихнилат: «Что молчите? Кто знает что-нибудь обо мне, пусть скажет, а я отвечу. А если кто-то ничего не знает, но произнесет ложь, пострадает как неискусный врач.

 

Глаголеть бо ся, яко врач нѣкый приде в нѣкый град. Приключи же ся дщери властелина того в недуг впасти. И повелѣ нѣкый врач премудръ, но слѣпъ, яко да былием уврачует ону. Призванъ бо бысть и странный он врач, яко да разсудит о былии оном, еже рече слѣпый он врач. Он же, невидѣнием ино былие подобно разстворив, дасть ей пити. Она же, испивши таковое, въ чревѣболѣзненый недугъ впадши и умрет. И принудиша родители ея у врача оного испити от оного зелиа и была. И пив, смертнаа страждаше. Тако убо стражет, иже бесѣдует и творит, яже не вѣсть».

Рассказывают, что в один город пришел врач. А случилось так, что дочь властелина города заболела. И один мудрый, но слепой врач велел, чтобы лечили ее травами. Тогда призвали чужеземного врача, чтобы он разобрался с этой травой, о которой сказал слепой врач. А тот по незнанию приготовил другую похожую траву и дал пить больной. Та выпила ее, заболела брюшной болезнью и умерла. А родители ее заставили того врача пить это лекарство и траву. И, выпив, он принял смерть. Так бывает с тем, кто советует и делает то, чего не понимает».

 

Въстав же пръвый магеръ и рече: «Послушайте мое слово, о дружино. Являет бо ми ся Ихнилат льстивъ и лукавъ. Глаголеть бо ся, яко иже имат лѣвое око мало и мъгливо и вѣжди возвышенѣ и, егда ходит, долу главу прекланяет, тои клеветник есть и лукав. Зрим же убо оканнаго сего, яко таковъ есть». Ихнилат же рече: «Вси есмы под небесемъ и никтоже взыде превыше небесъ. А сый бѣсѣдуай таковаа, мнит ся, яко мудръ есть, но мниши ся безумне, яко иже во очию твоею берьвно не видиши, а иже во очеси ближняго си сучець видиши,[39] подобнѣе стражеши безумныа оны жены.

Тогда встал главный повар и сказал: «Выслушайте, друзья, мое мнение. Мне кажется, что Ихнилат лжив и коварен. Ведь говорят, что, если у кого левый глаз маленький и мутный, а брови подняты и, когда идет, голову долу держит, тот клеветник и коварен. Смотрите же на этого несчастного, что он таков и есть». И сказал Ихнилат: «Все мы под небом, и никто выше неба не поднимется. Тот, кто говорит такие вещи, представляет себе, что он мудр, но представляется безумным: ведь ты не видишь бревна, которое в твоем глазу, а сучец, который в глазу у ближнего, ты видишь, так что будет с тобою то же, что и с той неразумной женщиной.

 

Глаголеть бо ся, яко женѣ двѣ, от плѣна избѣгши с мужем, нази ходяху. Едина же от них нѣкыя рубы обрѣтши и свой студ покрываше, възвративши же ся другаа жена и рече: “Не стыдиши ли ся[40] нага ходящи?” К ней же муж он рече: “Не блюдеши ли, о безумнаа, свою наготу, но туждая наготы поносиши?” Таков и ты, о протомагере, явился еси. Не видиши ли себе, каковы смрадныа струпы на себѣ имаши, дръзаеши предстояти цареви и того работу рукама осязаеши?»

Рассказывают, что две женщины и мужчина убежали из плена и шли голые. Одна из женщин нашла какой-то лоскуток и прикрыла им срамное место, а другая, обратившись к ней, сказала: “Не стыдно тебе ходить голой?” А мужчина сказал той: “Не видишь разве, безумная, своей наготы, что поносишь чужую наготу?” Таковым и ты кажешься, главный повар. Разве не видишь, какие на тебе зловонные струпья, а еще смеешь стоять перед царем и руками касаться изделий для него?»

 

Сия слышавъ, протомагер раскаявся, о нихже реклъ есть, и проплакася. И исправив от нѣкоего Лев, яко истинна есть, яже о протомагерѣ, и отпуди его от себе. И назнаменася в писании той суд, и пакы затворенъ бысть в темници Ихнилат.

Услышал это главный повар, раскаялся в том, что сказал, и заплакал. А Лев разузнал кое от кого, что о главном поваре сказана была правда, и прогнал его от себя. Суд этот был занесен в документы, а Ихнилат снова заключен в темницу.

 

Нѣкто же друг Ихнилатовъ приде к нему в темницу и сказа ему Стефанитову смерть. Горко же плакав: «Не подобает ми, рече, уже живот днесь, зане такова друга вѣрна и любовна лишихся. Добрѣ бо рече рекый, яко во время искушениа стичаются вся лютаа».

Кто-то из друзей Ихнилата пришел к нему в темницу и рассказал о смерти Стефанита. И тот, заплакав горько, сказал: «Не нужна мне теперь жизнь, когда лишился я верного и любимого такого друга. Хорошо, сказал сказавший, что во время испытания стекаются все беды».

 

Потом предста судищу. И видѣв его, воевода рече: «Разумѣх, о Ихнилате, дѣла твоа и нѣсть утаилося ни едино от них. И аще не бы царево благоутробие велие и неисчетенно, не бы оставил тебе доселѣ в живых». Хнилат же рече: «Аще неизреченно есть оного благоутробие, но и твое сердце проклято есть и жестосердо. Видя бо твоих похотей желание, како преже осужениа моего смерти осужаеши мя. Не порицаю ти о сей вещи, присно бо лукавии и злии добрым противятся и ненавидят их». И судья рече: «Но достоит боляром истинну бесѣдовати и обличати и запрѣщати ненаказанныа мужа. Поучаю тя, о Ихнилате, яко изволи здѣ мученъ быти, нежели в будущем вѣце. И исповѣжь истинну пред всѣми нами». Ихнилат же рече: «Истинну реклъ еси. Подобает убо всякому избрати мудрому от временных приснотребущая. Но неповиненъ есмь от сего прегрешениа и не подобает ми причастнику быти с вами о пролитии моеа крови. Аще бо иже нѣкое солжет, мерзок и безуменъ является. Колми паче, иже себе лжет? Кою ми приобрящет похвалу? Блюдѣте убо, да не потом раскаетеся, егда ничтоже возможете успѣти. И блюдѣтеся, да не постражете, якоже и лжесвидѣтелие.

Потом предстал он перед судом. И сказал военачальник, увидев его: «Я знаю дела твои, Ихнилат, и ни одно из них не укрылось. И если бы не великая и неисчислимая милость царя, не оставался бы ты до сих пор в живых». И сказал Ихнилат: «Хоть неизреченная его милость, да твое сердце злодейственно и жестоко. Вижу я желание твоих устремлений, как еще до приговора приговариваешь меня к смерти. Я не осуждаю тебя за это, ведь всегда коварные и злые борются с добрыми и их ненавидят». И сказал судья: «Достойно вельможи говорить истину, обличать и, наставлять невоспитанного мужа. Я учу тебя, Ихнилат, чтобы ты здесь выбрал казнь, а не в будущей жизни. Расскажи правду всем нам». И сказал Ихнилат: «Верно сказал. Должен ведь всякий мудрый выбирать из временного вечное. Но я не виновен в этом преступлении, так что нельзя мне быть вашим соучастником в пролитии моей крови. Если кто на кого наговорит, тот будет мерзок и неразумен. Каков же тот, кто наговорит на себя? Какую это прибавит мне славу? Смотрите же, как бы потом не раскаяться, когда не сможете ничего достичь. И смотрите, чтобы не пострадать вам, как лжесвидетелям.

 

Глаголеть бо ся, яко нѣкый крагуарь вжелѣ жену господина на своего, яко лещи с нею. Она же не обращашеся к нему. Прогнѣвав же ся о семъ красуарь, улови в нѣкый день двѣ сои и научи едину бесѣдовати перьскым языком, яко: “Видѣх госпожу свою со вратарем”; другую учи глаголати, яко: “Не глаголи ничтоже”. Въ единъ убо от дни приключися господину с персы обѣдовати, и слышаша соя перьсскым языком глаголюща и бесѣдующа, и полюбиша ихъ. Таже и слов, еже бесѣдоваху соя, исповѣдаша персяне они. Крагуяр же внѣ стоа и рече: “И азъ свѣдѣтелствую, яко таковое дѣло видѣх”. Господинъ же его разьярився, хотяше свою жену убити. Она же яже о крагуяри сказа мужу своему, яже: “Лесть на мя сшил есть, зане не послушах его на скверно дѣло. И ину бесѣда не знаят соя перьсскыи, кромѣ слова, иже их научи крагуарь”. Въпроша же соа персяне о нѣкых рѣчех, и обрѣтоша их, яко ино ничтоже не вѣдят, точию лукавое оно и ложное слово. Пришедши убо крагуарю госпожа его и рече: “Не боиши ли ся Бога, яко таковая на мя свѣдѣтельствуеши? Тако ли есть было дѣло?” Он же рече: “Тако есть было”. И сия рекши ему, напрасно въскочи крагуй и извертѣ ему очи. Тако и ты постражеши съ дружиною своею, аще лжесвѣдѣтелствуеши на мя».

Рассказывают, что один сокольничий пожелал жену господина своего, чтобы с нею возлечь. А она не склонялась на это. Разозлился из-за этого сокольничий, поймал однажды двух соек и научил одну говорить по-персидски: “Видела я госпожу свою с привратником”, а другую: “Ничего не говори”. В один из дней случились у господина за обедом персы, они услышали, что сойки говорят и беседуют по-персидски, и полюбили их. Эти персы передали также и слова, которые произносили сойки. А сокольничий был снаружи и сказал: “И я свидетельствую, что видел это”. Разъярившись, господин хотел убить свою жену. Тогда она все рассказала мужу своему о сокольничем, а именно: “Строит он козни против меня, потому что я не согласилась на дурное дело. Кроме слов, которым научил их сокольничий, ничего больше говорить не умеют сойки по-персидски”. Персы спросили у соек другие слова и обнаружили, что те ничего не знают, кроме коварных и лживых этих речей. И сказала госпожа, придя к сокольничему: “Разве не боишься ты Бога, что свидетельствуешь такое на меня? Разве было такое?” И сказал тот: “Так и было”. И стоило сказать ему это, как внезапно сокол налетел на него и выклевал ему глаза. Так и ты пострадаешь со своими друзьями, если будешь лжесвидетельствовать на меня».

 

Никомуже бо возмогшу Ихнилата осудити, паки затворенъ бысть в темници дни 7. Мати же Лвова Лву рече: «Аще нечьстиваго сего от осужениа отпустиши, познай, яко вси, иже под тобою, еже хотят сотворити, без печали сотворят, извѣстие бо прииметь, аще и зло сотворить, не постражет ничтоже». Видѣ убо Левъ насилие матери своея, повелѣ, да убьют Ихнилата.

И поскольку никто не мог обличить Ихнилата, был он снова заключен в темницу на семь дней. И сказала Льву мать Льва: «Если ты освободишь без осуждения этого нечестивца, то знай, что все, кто под тобой, все, что захотят сделать, сделают без боязни, ибо будут знать, что, хоть и совершат зло, ничуть не поплатятся». Убедился Лев в настойчивости своей матери и велел, чтобы убили Ихнилата.

 

Таже рече философ: «Разумъйте таковаа и познайте, яко всяк мужь, иже сшивает лесть на друга своего, впадет в ровъ, иже содѣла».

И сказал в заключение философ: «Размышляйте об этом и усвойте, что всякий, кто строит козни против ближнего своего, упадет в ров, который вырыл».

 

Притча третья. По убьении Ихнилатовѣ въпрос царевъ. Царь же рече: «Разумѣхъ таковую притчю. Но еще скажи ми другую притчю о друзех, иже любятца и в любви присно пребываютъ». Философ же восприим, рече:

Третья притча. Вопрос царя после убийства Ихнилата. И сказал царь: «Я понял твою притчу. Но расскажи мне другую притчу о друзьях, которые любят друг друга и всегда пребывают в любви». И сказал философ в ответ:

 

Друга вѣрна нѣсть измѣнениа сущих ничтоже. Да скажу се явѣ. Глаголеть бо ся, яко нѣ в коем градѣ мѣсто бяше на ловъ угодно. На нем же мѣсте бяше дубъ высокъ и дупенъ, в немже вгнездашеся гавран. Въ един убо от дни видѣ ловца оба люта, на рамѣ убо мрежу носящю, в руку же жезлъ дръжаща. И того видѣвъ устрашися и смысли в себѣ пребыти на том дубѣ, идѣже гнездо его бяше, яко да узрит, что хощет сотворити. Ловець же мрежу простеръ и поврьже в ня зерна пшенична. Голубь же нѣкый болший от иных видѣвъ зерна пшенична, мрежи же не узрѣ, впаде в ня с прочими голубы. Ловець же, видѣв се, возвеселися велми. Начаша голуби во мрежи смущатися. Пръвый же над ними голубь рече: «Не боитеся, но вкупѣ друг другу помозѣм, яко да возможем крилы своими мрежу двигнути». Они же тако сътвориша и въздвигоша на въздух мрежу. Се видѣв, ловець удивися убо, но не остави их, послѣдовав же по них, мня, яко не много имуть лѣтати. Гавран же все соблюдаше, яже о них. Болший же голубь, видѣ ловца по них идуща, рече къ прочиим голубем: «Ловец сый послѣдуеть нам. Да аще по полню мѣсту лѣтание сотворим, не оставит же гонити нас. Аще ли же по горних и непроходных мѣстех лѣтание сотворим, скорѣ убо оставит нас. Еще имам на том пути мыша гостя; и аще до него доидем, скорѣе узы наша разстръгнеть и нас свободит». Видѣ убо ловец в недоумѣнии начинание их и возвратися.

Из существующего ничто не заменит верного друга. Изложу это яснее. Рассказывают, что в одном городе было место, удобное для охоты. Стоял на этом месте высокий и дуплистый дуб, на котором гнездился ворон. В один из дней увидел он, что очень свирепый охотник несет на плече сеть и палку держит в руке. Увидел он охотника, испугался и подумал про себя, что останется на дубе, где было его гнездо, и увидит, что же сделает охотник. А охотник растянул сеть и посыпал на нее пшеничных зерен. И один голубь — а он был старше других — увидел пшеничные зерна, а сети не заметил, и попал в нее с другими голубями. Очень обрадовался охотник, видя это. Стали голуби биться в сети. И сказал голубь, старший над ними: «Не бойтесь и давайте вместе поможем друг другу, чтобы смогли мы на своих крыльях поднять сеть». Сделали они так и подняли сеть на воздух. Удивился охотник, увидев это, но не оставил их и пошел за ними, думая, что не долго они смогут лететь. А ворон все это наблюдал. Увидел старший голубь, что охотник идет за ними, и сказал другим голубям: «Нас преследует охотник. И если над полями мы полетим, он не оставит погоню за нами. Если же мы полетим над горами и непроходимыми местами, он скоро от нас отстанет. На этом пути есть еще у меня приятель мышонок; если мы доберемся до него, он быстро разорвет наши узы и освободит нас». Понял охотник в замешательстве их затею и повернул назад.

 

Гавран же послѣдоваше по них, яко да узрит дѣло спасения их, вкупѣ же и любимаго им мыша узрѣти. Яко идоша до гнѣзда его и снидоша землю. Мышь же изшед видѣ голубя, с радостию прият его и рече: «Кто тя таковым узамъ, о любимиче, приплете?» Он же рече: «Часть мя таковым лютым приплете, яко ослѣпѣл бѣх и на зерна пшенична облакомихся, и во мрежи ят бых. Нѣсть убо дивно о сем, зане впадох аз в таковое падение, болшии бо от мене и в горшаа впадають. Солнце бо луною омрачаемо исчезает, луна же сѣнию земною покрывается; и рыба морьскаа из глубины извлачится; и птица небесныа от въздух сводятся, егда будет им повѣлѣно». Сия рекъ, нача мышь глодати узы мрежныа. Голуб же рече: «Начни преже ослобожати сущая под мною, потом же разрѣши и мене». Мышь же не послушаше я разрѣшити всѣх, точию друга своего единого. Яко на длъго простираше слово голубь, и не послушаше его мышь. И рече ему голубь: «Не порочи ми, о мышу, о нихже ти бесѣдую, понеже ми есть дал Богъ область над тѣми голубы всѣми, достоит ми, яко да промышляю о них. Вѣрно бо и приятелно поработаша ми, и за пособьствие их и поспѣшенье Богъ освободи нас от сѣтей сих ловчихъ. Молю же ся, да не мене преже разрѣзав, о сих облѣнишися. Болши бо ми, еже азъ буду во узах, неже едина от сих». Мышь же рече: «Сия твоа словеса творят и сущаа под тобою, яко люби тебя и прияти тебѣ». Сия же рекъ, разрѣши всѣх от юз, и разрѣшени быша и отъидоша.

А ворон последовал за ними, чтобы увидеть, как совершится их спасение, к тому же и посмотреть на дружественного им мышонка. Вот добрались они до его гнезда и опустились на землю. Вышел мышонок, увидел голубя, радушно принял его и сказал: «Кто тебя, дружок, опутал такими узами?» И сказал тот: «Судьба опутала меня свирепыми этими узами: нашло на меня ослепление, позарился я на пшеничные зерна и в сеть попал. Неудивительно это, что попал я в такое несчастье, и с лучшими, чем я, бывает еще хуже. Солнце и то исчезает, когда затмит его луна, а луна покрывается земной тенью; морских рыб извлекают из глубины, а птиц небесных совлекут с воздуха, когда будет им так суждено». Сказал так голубь, и стал мышонок грызть тенета. И сказал голубь: «Начни вперед освобождать моих подданных, а меня потом развяжешь». Но мышонок не соглашался, чтобы освободить всех, а не своего только друга. Как долго ни убеждал его голубь, не соглашался мышонок. И сказал ему голубь: «Не ругай меня, мышонок, что говорю я за них перед тобой: ведь дал мне Бог власть над всеми этими голубями, необходимо, чтобы я заботился о них. Они верой и дружбой послужили мне, и с их помощью и соучастием освободил нас Бог из охотничьей сети. И прошу я, чтобы не пренебрег ты ими, если бы распутал меня вперед. Лучше мне самому остаться в узах, чем одному из них». И сказал мышонок: «И подданные твои говорят эти слова — из любви и приязни к тебе». Сказав это, он всех освободил от уз, и, свободные, они улетели.

 

Видѣв же гавран бывшее, сниде к мышьему гнѣзду и пригласивъ его. Он же рече: «Кто ты еси, любимиче?» Сей же рече: «Азъ есми гавран, и видѣв твое усръдие, еже има къ другом си, въсхотѣх дружбу имѣти с тобою, и о сем придох к тебѣ». Мышь же рече: «Коя есть община и тебѣ и мнѣ? Подобает убо мудрому силная искати, а немощных небрещи. Иже бо таковая начинаай, уподобился есть мужу, иже по водѣ возит кола, а по суху корабль. Како буду тебѣ друг, пища тебѣ сый?» Гавран же рече: «Разсуди своим помыслом полезная себѣ. Нѣсть бо никаа полза, аще зѣм тебе, паче же полезно ми есть, аще ты в живых будеши и поспѣшьствуеши ми о всем. Не подобает ти тща пустити мя от чаания моего, извѣстие бо имам о любви твоей, еже имаши къ другом си, аще ты сам показал еси мнѣ. Мудраго бо мужа добродетѣли телчи уподобися благоуханию, иже наречется греческым языком мосхос,[41] иже, покрываемо, является своим благоуханием». Мышь же рече: «Велиа есть обычнаа вражда. Лев бо со елефандом присно враждуються, якоже и мышь с коткою. И не подобаеть врагу вѣровати. Вода бо аще и огнем согрѣвается, но свои обычаи не отлагает: възливаема на огнь погашает его, аще укропъ есть». Гавран же рече: «Разумѣх, яже глаголеши. Но моа любовь не тако будет; яже имяхом створити с тобою, но тверда и извѣстна. Якоже бо златый съсуд с трудом ковется и съвръшается, и к тому не съкрушается, скуделничи ниже удобнѣ творятся и удобнѣ разсыпаеться. Тако истинная сущая любовь едва съвершается, но нерушима пребываеть, нечистая же и неистовнаа любовь скорѣе и удобнее составляется и скорѣе разсыпается». И мышь, отвѣщав, рече: «Приемлю ти любовь, зане никогда кого от молящих ми ся тща отпустих. Аще бо и вѣру свою не соблюдеши, но аз твоим словесем вѣрую. Вѣм бо, яко и похвалишься когда и речеши, яко: “Обрѣтох мыша безумна и прельстив его снѣдох”, — бесчестие ти будет». И сия рек, мышь изыде из гнѣзда своего, но не весь изыде. Гавран же рече: «Почто весь не исходиши?» Мышь же рече: «Иже в житии сем пребывающеи двоими вещми любяться: овии бо заповѣди ради любовь творят, друзии же телесныа ради потребы. Подобни суть ловцу, иже помѣтает пшеницу во лщение птицам: не птицам бо ползу творит, но себѣ. Аз же не за ино что любовь творю с тобою, точию молениа твоего ради, и ничтоже ино возбраняет ми изыти к тебѣ, точию зане боюся единомысленыя ти гавраны: видѣнием бо подобни суть тебѣ, обычаем же не подобни». Гавран же рече: «Не боися сих ради. Истиннаго бо любления увѣрение си есть, еже и любити любовныа и враждовати враги. И аз зане тя люблю и моя дружина любити тя имят». Сия рекши гаврану, изыде мышь из гнѣзда своего весь. И любовь посреди их съвръшися.

Увидел это ворон, спустился к гнезду мышонка и позвал его. И сказал тот: «Кто ты, дружок?» А он ответил: «Я ворон, я видел твое добросердечие, которое ты питаешь к твоим друзьям, и хочу вступить с тобою в дружбу, и за этим пришел к тебе». И сказал мышонок: «Что общего у нас с тобой? Мудрый должен сближаться с сильными, а слабыми пренебрегать. Кто начинает такое, похож на человека, который возит по воде телегу, а посуху корабль. Как буду я тебе другом, являясь твоей пищей?» И сказал ворон: «Раскинь своим умом о полезном для тебя. Нет никакой мне пользы, чтобы съесть тебя, но зато полезно мне, если будешь ты жить и во всем помогать мне. Не должно, чтобы ты оставил меня без удовлетворения в моей надежде, ведь есть у меня сведения о твоей любви, которую ты питаешь к твоим друзьям, как это ты сам мне показал. Добродетели мудрого мужа подобны бычьему благовонию, которое по-гречески называется мускус: оно, хоть и невидимо, выдает себя запахом». И сказал мышонок: «Велика вражда по природе. Всегда враждуют лев со слоном, как и мышь с кошкой. Нельзя верить врагу. Вода, хоть и нагреется огнем, не изменит своей природы: пролитая на огонь, она гасит его, хоть и горяча». И сказал ворон: «Я понимаю, о чем ты говоришь. Но моя любовь не будет такой; та, что будет между нами, будет крепка и надежна. Ведь так и золотой сосуд трудно выковать и сделать, но он уж и не ломается, а глиняный легко делается, легко и рассыпается. Так и настоящая любовь: с трудом возникает, но остается нерушимой, нечистая и неистинная любовь скоро и легко возникает и скоро распадается». И сказал в ответ мышонок: «Принимаю твою любовь, никого из просивших не оставлял ведь я никогда без удовлетворения. Пусть и не сохранишь ты верность, — я верю словам твоим. Я знаю, что, если ты и похвалишься когда и скажешь, что, дескать, нашел глупого мышонка и, обманув, съел его, не будет тебе в этом чести». Сказав это, мышонок появился из своего гнезда, но не весь. И сказал ворон: «Те, кто живут на этом свете, любят двояко: одни любят по заповеди, другие по телесной нужде. Они подобны ловцу, который разбрасывает пшеницу, чтобы прельстить птиц: не птицам он делает пользу, а себе. Я же вступаю в дружбу с тобою не по другому чему, как по твоей просьбе, и ничто другое не мешает мне выйти к тебе, только что боюсь я сходных с тобою воронов: они ведь похожи на тебя обликом, но не похожи нравом». И сказал ворон: «Из-за них не бойся. Доказательство истинной любви состоит в том, чтобы любить любимых и враждовать с врагами. И, поскольку я люблю тебя, мои друзья должны полюбить тебя». Сказал это ворон, и вышел мышонок из своего гнезда. И установилась между ними дружба.

 

Въ единъ убо от дни рече гавранъ к мышу: «Зрю домъ твой, яко близ пути есть, и боюся, да не мене ради познанъ будеши и погибнеши. Но вѣм мѣсто нѣгде отлученно от человѣкъ, на немже суть рыбы доволны и прочая различная пища. Имам же на том мѣсте желву гостию и хощу, яко да и ты поидеши тамо питатися и пребывати с нами». Мышь же рече: «Поиду с тобою! Аз возненавидѣх бо здѣшнее пребывание вины ради, о нейже скажу ти, егда до мѣста оного доидем».

В один из дней сказал ворон мышонку: «Вижу, что дом твой близко от дороги, и боюсь я, что из-за меня обнаружат тебя, и ты погибнешь. Я знаю место, удаленное от людей, где в изобилии рыбы и разной другой пищи. Есть там у меня приятельница черепаха, и я хочу, чтобы ты пришел туда кормиться и жить с нами». И сказал мышонок: «Я пойду с тобой! Мне не нравится жить здесь по одной причине, о которой я скажу тебе, когда мы прибудем на место».

 

Взем же гавран мыша за опашь и отнесе его до источника, в нем же пребываше желва. Она же, видѣвше гавранъ мыша носяща, мняше, яко туждь есть, и убоявшися скрыся въ воду. Гавран же положи мыша на земли, на имя желву призва. Она же глас его познавши, изыде к нему и въпроси его, откуду приде. Он же сказа си вся бывшаа.

Взял ворон мышонка за хвост и отнес его к источнику, в котором жила черепаха. Она же, увидев, что ворон несет мышь, подумала, что это чужой какой-нибудь, и из осторожности скрылась в воде. Положил ворон мышонка на землю и позвал по имени черепаху. Узнала она его голос, вышла к нему и спросила, откуда он прибыл. И рассказал он о происшедшем.

 

Гавран же рече къ мышу: «Обѣщал ми ся еси, яже о себѣ, яко да егда доидем до сего мѣста, скажеши ми нѣкаа». Он же рече: «Аз пребывание имѣх прьвие у нѣкоего мниха и ядях, яже имяше угоднаа снедения. И егда насыщахся и приемлях прочаа останкы моя и прочим мышем представлях. И множицею разсыпа мних кѣлию, яко да обрящет мя, и не возможе обрѣсти мя. Иногда же повѣшаше пищу свою, яко да убѣжит врежениа моего, и не возможе убѣжати. Въ единъ убо от дни странник нѣкый мних приде к нему, и начаша друг съ другом бесѣдовати мниси и рукама плещаху, нас страшаще. Въпроси же и странный он мних вину, о нейже плещаху. Сказа ему, яко: “Мышев ради плещем. Есть бо мышь безсрамен и безстрашив, иже многы пакости творит намъ. Молю тя, поищем входа гнѣзда его и раскопаим пребывание его”. Случих же ся аз тогда въ гнѣзде моем, и егда услышах таковыа глаголы и избѣгох оттуду и во ину дуплину внидох. Имѣх же в моемь гнездѣ златникы тысяща, яже подстилах под собою и великомудрѣх о них. И раскопавше убо мниси землю, и обрѣтоша гнѣздо мое и златникы, и вземше злато с радостью, и рекоша: “Сие злато разпалаше мыша и пакости нам творяше, но отселе убо смиренъ и сраменъ и некрѣпок будет". От того часа, якоже и мниси рекоша, съложи ми ся крѣпость[42] и низложи ми ся высокоумие, и преобиденъ бых от мышев. И въ утрешний день въсхотѣх въскочити въ хранилницу мнишьскаго ястиа и не възмогох. И се видѣвше, прочии мышеве въсташа на мя и врази ми быша. Аз же удивихся о том, яко злата ради и друзи и сродници составляются, ибо благаа свѣсть и мудрость злата ради пребывают. Не имый же богатства скорбенъ есть всегда и мерзок всѣм является, и безумен, и непотребенъ. Аще бо нищий и убогий муж храберъ обрящется, богатии того наричут безумна и буя, аще ли кроток и смиренъ будет, немощенъ нарицается, аще ли бесѣдует, блудник именуеться, аще ли млъчалив кто, безуменъ нарицаеться. И болше есть преже от сего житиа отъити, нежели солнце имѣти сраму свидѣтеля. <...> Сия убо помышляю видѣх страннаго оного мниха, яко раздѣли злато и свою часть в нѣкое влагалище вложшу, и сие под главу свою положившу и скрывшу. И въсхотѣх таи отвлещи злато, мнях бо, яко сном одръжим есть. Он же пробуденъ сый, взят рукою своею, яже обрѣте рукою своею близ себѣ вѣйку и удари мя по главѣ, и поболѣвъ зѣло возвратихся. Таже пакы на влагалище злата дръзнух и видѣв мя, пакы мних он и удари мя сей вѣйкою зѣло по главѣ, и напрасно кровь из ноздри моих истече и малодушие ми бысть, и едва влекый себе, доидох до дуплины оноа, и безгласенъ лежах часы доволны. Возненавидѣх толико злато, яко ни в памяти ми имѣти его, ниже слышети о златѣ, и разумѣх, яко всѣм злым винам лакомаа съвѣсть есть и начало. Иже лакомьство имать, не может от злата убѣжати ни на земли, ни на мори. Вѣровах же, яко нѣсть ничтоже болшее, кромѣ доволнаго имания. Сего ради убо премених житье свое и пустынное въсприях житье. И имѣх же и любовнаго голуба, иже преже гавран возлюбися со мною. Ибо нѣсть никоя красота в мире, кромѣ бесѣдования дружняго. Познах бо искушеньем, яко не подобает мудрому мужу ино ничтоже множайшее искати, точию довольнаго иманиа. Доволно же ино ничтоже нѣсть, развѣе хлѣб и вода. Аще бо и речем, яко онсица владыка бысть всему миру, но не тъи равенъ есть от единому менших, иже беспечално живот свой провожает. И си помысливъ азъ в себѣ, послѣдовах тебѣ, о гавране, и се напрасно дружка тебе приобретох, о желво».

И сказал ворон мышонку: «Обещал ты мне, что, когда мы доберемся до места, расскажешь кое-что о себе». И сказал тот: «Жил я вначале у одного монаха и питался всем, что было пригодного для еды. А когда наедался, собирал разные остатки и давал другим мышам. Не раз разбирал монах келью, чтобы найти меня, но найти не мог. Иной раз он подвешивал свои припасы, чтобы спасти от меня, и не мог спасти. В один из дней пришел к нему странник-монах, стали монахи беседовать друг с другом и в ладоши хлопали, пугая нас. И спросил пришелец-монах, по какой причине они хлопают. А монах сказал: “Из-за мышей хлопаем. Есть здесь бессовестный и бесстрашный мышонок, который много вреда приносит нам. Прошу тебя, поищем вход в его гнездо и раскопаем место его пребывания”. Я находился тогда в своем гнезде, а когда услышал такие слова, выбежал оттуда и забрался в другую нору. А была у меня в гнезде тысяча золотых, которые я подостлал под себя и которыми гордился. И вот монахи раскопали землю, нашли мое гнездо и золотые и, забрав радостно золото, сказали: “Это золото распаляло мышонка, и он приносил нам вред, но теперь-то он будет тихий, робкий и слабый”. И с того часа, как и сказали монахи, оставила меня сила и покинула меня отвага, и стали обижать меня другие мыши. На другой день хотел забраться я в кладовую с припасами монаха и не смог. Увидев это, поднялись против меня другие мыши и сделались мне врагами. И удивился я тому, что друзья и родственники собираются ради золота, ведь и доброе знание, и мудрость ради золота пребывают. Не имеющий богатства всегда находится в скорбях и кажется всем мерзким, глупым и негодным. Ведь если нищий и убогий человек окажется храбрым, богачи назовут его безумным и буйным, если кроткий и смирный будет, назовут его немощным, если рассуждает, назовут пустословом, если же он молчалив, скажут, что глуп. Лучше уж раньше оставить эту жизнь, чем видеть солнце свидетелем позора. (...) Так размышляя, увидел я, что тот монах-пришелец разделил золото и свою часть положил в суму, а ее положил и скрыл в головах. И захотел я тайно извлечь золото, ибо решил, что он спит. А он проснулся, взял в руки прут, который нащупал рукой близ себя, и ударил меня по голове, и вернулся я к себе в страшных страданиях. Потом снова покусился я на суму с золотом, и, увидев меня, снова этот монах сильно ударил меня тем прутом по голове, и тут же кровь из носа у меня потекла, и было мне плохо, едва волочась добрался я до той норы и без чувств пролежал долгое время. Так я возненавидел золото, что ни думать о нем, ни слышать не мог, и понял, что алчная душа всем злым делам начало. Тот, кто алчен, не может от золота спастись ни на земле, ни на море. И увидел я, что лучше самого необходимого ничего нет. Вот почему изменил я свою жизнь и повел жизнь отшельника. А был у меня любимый голубь, с которым мы подружились еще до ворона. Ведь нет большего удовольствия в мире, чем дружеская беседа. По опыту я знаю, что не должен мудрый желать ничего другого сверх самого необходимого. А самое необходимое — это не что иное, как хлеб и вода. Хоть и скажем, что такой-то — властелин всего мира, но не будет он равен ни одному из малых, кто беспечально проводит жизнь свою. И, решив так про себя, последовал я за тобою, о ворон, и вот неожиданно нашел в тебе друга, о черепаха».

 

Желва же, въсприемши, рече: «Разумѣх, елика изреклъ еси добрѣ же и премудре, но видя тя, яко непрестанно имаши память в себѣ, о нихже еси пострадал. Того ради подобает ти видѣти, яко словеса украшают дѣло. И болный аще не врачевнаа былиа обрящет, всуе ему есть разумъ, зане не может себѣ легчину сътворити. Не пецися убо о богатствѣ, великоумный бо муж и без богатства почитаеться. И лев аще сном спит, но страшенъ есть. Такоже и безумный богат бесчестенъ есть. Ниже о своем странствии помышляй: никтоже бо от мудрыхъ страненъ есть. Не поминай предняя и не глаголи, яко: бѣх иногда славен и нынѣ же не славенъ. Елика бо суть в житьи сем, въ тлѣнии и в мимохожении суть. Глаголеть бо ся, яко сия суть от иных не ставная: облачнаа сѣнь, и безумных людии любовь, и женское рачение, и ложное хваление, и богатство. Мудрий мужие ни о обилии богатства радуються, ни о умоленьи скръбят».

И сказала черепаха в ответ: «Понимаю я: все хорошо и умно ты сказал, и вижу также, что постоянно помнишь ты о том, из-за чего вытерпел страдания. Поэтому нужно тебе знать, что слова украшают дело. Так и больной, если не разыщет лекарственных трав, то без толку ему и знание, ведь облегчение себе сделать не может. Не заботься о богатстве, человек многоумный почтен и без богатства. Так и лев — хоть и спит сном, все равно страшен. Равно и глупый богач не заслужит чести. Не думай также о своей жизни на чужбине: среди мудрых нет чужаков. Не вспоминай о прошлом и не говори, что был, дескать, некогда прославен, а теперь бесславен. Все, что принадлежит этой жизни, тлению и изменчивости принадлежит. Ведь говорится, что ненадежнее всего тень облака, дружба дурных людей, любовь женщины, лживая хвала и богатство. Мудрые люди не радуются прибавлению богатства, не скорбят о его умалении».

 

Яко гавран услыша бесѣды желвины, возвеселися о них и рече: «Воистинну нѣсть ино ничтоже в житьи болшее, точию дружнее пособьствие и срадование. Никтоже мудрому пособьствует, точию пакы мудръ, якоже и елефанта падшася не въздвижет инъ никтоже, точию пакы елефантъ».[43]

Как услышал ворон речи черепахи, порадовался им и сказал: «Поистине нет в жизни ничего лучше, чем помощь друга и взаимная радость. Мудрому никто не поможет, как только мудрый. Так и упавшего слона не поднимет никто другой, как только слон».

 

Таковаа и сим подобна бесѣдующи гаврану, серна нѣкаа напрасно приде. Якоже видѣ, гавранъ на древо възлетѣ, и желва въ воду скрыся, и мышь вниде в дуплину. Серна же мало воды напившися, ста пристрашна, семо и овамо очи обращающи. Гавран же на высоту възлетѣ и сматряше, егда нѣкый звѣрь гонит серну. И всюду смотривъ, и сниде на землю, и призва желва и мыша, и сказа им, яже о сернѣ. Серну же видѣвши желва, яко не смѣет пити воды, и рече: «Пии, любимаа, яко никтоже бо сѣмо не приходит. Скажи ми, откуду идеши?» Серна же рече: «Гонима бѣх от ловець до нынѣ от мѣста въ мѣсто бѣгающи, и здѣ доидох». Желва же рече: «Дръзай, любимаа, никогда бо ловець сѣмо приходит и вкупѣ с нами живи. Се бо предлежат ти пища обилныи, воды чисты». Изволи бо серна пребывати с ними, и творяху бесѣды своа у нѣкоего дуба всяк день.

Пока ворон говорил это и тому подобное, внезапно появилась серна. Увидев ее, ворон взлетел на дерево, черепаха скрылась в воде, а мышонок влез в нору. А серна, чуть попив воды, встала в испуге, обращая взоры туда и сюда. Взлетел ворон на высоту и посмотрел, не преследует ли серну какой зверь. Осмотревшись, спустился он на землю, позвал черепаху и мышонка и рассказал им о серне. Увидела черепаха, что серна боится пить воду, и сказала: «Пей, милая, никто сюда не идет. Скажи мне, откуда ты?» И сказала серна: «Гнались до сих пор за мной охотники, а я бежала с места на место и сюда добралась». И сказала черепаха: «Не бойся, милая, и живи с нами вместе, никогда охотник сюда не приходит. Вот перед тобою обильная пища, чистая вода». Захотела серна остаться с ними, и собирались на беседы свои у дуба они каждый день.

 

Въ единъ убо от дни събрахуся по обычаю на бесѣду гавран и желва и мышь, и серну ожидавше. И не дождавше ея, уразумѣвше, яко в сѣтех ловчих ята бысть. Възлетѣ гавранъ высоко и видѣв сплетену в сѣтех ловчих; възвратися, сказа дружинѣ своей, еже видѣ. Желва же се мышу рече: «На тебѣ лежит нашея серны спасение, о мышу!» Он же, елико мощно ему бяше, тече и серну достиже, и рече к ней: «И како мудраа сущи и, любимаа, таковым лютым себе соплела еси?» Она же рече: «И кто может умудрити, егда реченное хощет исполнитися?» Сия бесѣдующим имъ, доиде гавран вкупѣ и желва. Серна же к желвѣ рече: «Почто пришла еси сѣмо? Аз бо, егда разрѣшена буду от мыша, побѣгну и убѣжу, такоже и гавран на въздух отлетит, и мышь обрящет дуплину и внидет, ты же едина останешися ловцу на снедение». Желва же рече: «Болши ми есть умрети, нежели дружины своеа лишатися». И сия бесѣдующим им, и разрѣши мышь серну от юз. И се напрасно наиде ловець, и серна убо отбѣже, гавран же отлетѣ, мышь же вниде в дуплину. И удивися ловець о бывшем, видѣв едину желву, и взем ю, связа.

В один из дней собрались, как обычно, на беседу ворон, черепаха и мышонок и серну поджидали. А не дождавшись ее, поняли, что попала она в охотничью сеть. Поднялся ворон высоко и увидел, что запуталась она в охотничьей сети; возвратился он и рассказал друзьям своим, что увидел. И сказала черепаха мышонку: «От тебя, о мышонок, зависит спасение нашей серны!» И он, как только мог, побежал, добрался до серны и сказал ей: «Как же ты, милая, такая мудрая, а запуталась в ужасных этих сетях?» И сказала та: «У кого хватит мудрости, когда свершается предопределение?» Пока они так говорили, появились ворон и черепаха. И сказала серна черепахе: «Зачем ты пришла сюда? Когда освободит меня мышонок, я ведь побегу и убегу, а ворон в воздух подымется, мышонок найдет норку и влезет в нее, а ты одна останешься на съедение охотнику». И сказала черепаха: «Лучше мне умереть, чем оставаться без друзей». Пока говорили они это, мышонок освободил серну от уз. И вот внезапно появился охотник — серна убежала, ворон улетел, мышонок влез в норку. Охотник был в недоумении о случившемся, видя одну черепаху: взял он ее и связал.

 

Гавран же, и серна, и мышь, видѣвше бывшее, зѣло печалнии бывше. Гавран же рече: «О како въ скорби всегда непрестанно впадау! Не довляше бо ми еже от отчьства своего лишитися и от сродник, и от богатства отпаднути, но лишихся нынѣ любимыя моеа желвы, якоже добрѣ храняше любовныа уставы! Болши ми есть, да не бы было смертное мое тѣло, многыми бѣдами составлено!» Серна же, въсприемши, рече: «Наша нынѣ печаль и твоя прискорбнаа словеса, аще и разумна суть, но желвѣ не ползуют никакоже. Но остави сия бесѣды, изобрящи хитрость о ней спасения. Глаголеть бо ся, яко храбрый во время скрѣби искушаеться, вѣрнии же друзи — в бѣдах».

Очень опечалился ворон, серна и мышонок, видя это. И сказал ворон: «И как это всегда оказываюсь я в несчастье! Мало мне было того, что остался я без родины и родни, потерял богатство, — а теперь вот остался и без моей любимой черепахи, — как хорошо хранила она законы дружбы! Пусть бы лучше не было моего бренного тела, которое соткано из множества бед!» И сказала серна в ответ: «Теперь наша печаль и скорбные слова твои хоть и разумны, да бесполезны для черепахи. Прекрати эти речи, придумай что-нибудь, чтобы спасти ее. Ведь говорится, что храбрый испытывается в скорбное время, а верные друзья — в беде».

 

Мышь же, въсприемши, рече: «Судя убо нынѣ быти полезно,[44] — яко да поидеши ты, серно и да легнеши яко и мертва ловцу на пути, и да сядет на тебѣ гавран, и да ясть плоти твоеа хитростию. И мнит ми ся, яко аще таковая видит ловець, вмѣнит, яко мертва еси по истиннѣ. И отложит тул свои и лук к тебѣ поидет. И егда узриши приближающася его, въставше побѣгни мудномъ ходом, да надѣется ловець, яко постигнути тя имать. И егда достигнеть тя, и абие отскочи быстростию своих ногъ. Дондеже ты бѣгаеши гонима, а аз разрѣшу от юз желву». Серна же повелѣнное сотвори, и симъ образом разрѣшися от мыша желва. Исцѣлѣвше, вси в домы своя возвратишяся. Тако убо иже право любящеся своим другом пособьствуют.

И сказал мышонок в ответ: «Вот что, я думаю, полезно теперь: ты, серна, пойдешь и ляжешь у охотника на дороге как мертвая, а ворон сядет на тебя и будто бы клевать будет твое тело. И думаю я, что, когда увидит это охотник, он решит, что ты действительно мертва. Тогда отложит он суму свою и лук и пойдет к тебе. А ты, когда увидишь, что он к тебе подходит, встань и нетвердой поступью перебегай, чтобы охотник верил, что сможет нагнать тебя. И только он настигает тебя, ты тут же отскакивай со всей быстротой своих ног. Пока ты будешь убегать от погони, я освобожу черепаху от пут». Исполнила серна наказ, и так вот была освобождена черепаха мышонком. Целые и невредимые вернулись все в свои дома. Вот так помогает своим друзьям тот, кто любит по-настоящему.

 

«Разумѣх притчю сию, еже о истинной любви. Прочее убо скажи ми притчю, како подобает блюстися от врага, иже лицемѣрием приятель являеться».

«Я понял эту притчу, которая о истинной любви. Теперь же расскажи мне притчу о том, как нужно уберегаться от врага, который лицемерно выдает себя за друга».

 

Иже врагу вѣрует, постражет, еже пострадаша выплеве. Глаголеть бо ся, яко в нѣкоей горѣ бяше древо превелие и высоко нѣкое, в немже гавране пребываху тысяща, имже бѣ старѣй гавран единъ. Бяху же близ того мѣста выплеве тысяща, имяху же и тии единого выпля старѣйшаго себе, и всегда вражду имяху з гавраны. Единою убо нападоша на гавраны нощию и много убиша от них, другия же раниша, а инѣм перия истръгоша. Достужив же ся гавраном царь, и зборъ сотвориша, и рече: «Видѣсте ли, елика род выплеве нам содѣяша, и како нашу силу побѣдиша, коликы убиша и коликы уязвишя, и колицѣм перия истръгоша? И се есть горшее и укорно нам, еже дръзнути на ны, преобидѣти нас. Разсмотрите убо послѣдняа».

С тем, кто верит врагу, будет то же, что было с совами. Рассказывают, что на одной горе было большое и высокое дерево, а на нем жила тысяча воронов, и был у них один ворон старейший. Близко оттуда жила также тысяча сов, и у них была старейшая сова, и всегда они враждовали с воронами. Как-то раз напали они на воронов ночью, многих из них убили, других ранили, а иным перья повыдергали. Удручен был царь воронов, собрались они на совет, и сказал он: «Видели вы, что сделал нам совиный род: как победил нашу мощь, скольких убил и скольких ранил и скольким перья повыдергал? Но самое горькое и стыдное для нас, что осмелились они выйти на нас и опозорить нас. Подумайте теперь, что будет».

 

Бяху же у того царя пръвосовѣтници 5, от нихже един рече: «Ничтоже ино спасеть нас от таковаго нахожения, точию еже остави здѣшнее пребывание, зане не можем противитися врагом». Другий же рече: «Неполезно есть тако быти, еже о единой победѣ смиритися и отечество свое оставити и в туждей земли быти и жити. Но в мужство облецѣмся и уготовимся на брань, и аще когда врази наши нападут на ны, да сразимся с ними. Аще побѣдим их, Богу благодать, аще ли же пакы победят нас, без срама пръвый совѣт да съвръшим». Третий же рече: «Не добрѣ, о царю, сии глаголють. Но подобаеть нам добрѣ увѣдати, аще хощут врази наши любитися с нами; и сотворим мирныя почести, и дары послем к нимъ. И сего ради безпечално житье поживем. Присно бо царие о своей земли пекуться и златом съблюдают сущаа под ними». Четвертый же рече: «Недобрѣ совѣт даеши, но болши есть в теснотѣ и в бѣдѣ жити, нежели колико врагом не противитися и подложитися, от нихже болши есми мы и честнѣйши. Но аще и дары принесем имъ, недоволнии будут о сих, но и выше силы нашея взыщуть. Глаголеть бо ся, яко преже рати подобает укрощати враги дарми, аще ли оплъчатся на тя, не уклонятися. Подобает убо смирение и трьпѣние имѣти, и на любовь, и на брань». Пятый рече: «Не мощно есть противитися, силнѣйши бо суть от нас. Иже бо на болшая своа противляеться, себе вредит. Безумнии бо всегда врагы своа немощны наричют; аз же всегда и преже врага боюся. Ибо не подобает мудрому мужу врага своего не боятися, аще и далече пребываеть. Всякой бо вещи ястье и питье и богатство ищется, а въ брани ни о чем же, точию о души своей коиждо». Царь же рече: «Аще брань не даеши быти, что ино повелеваеши?» Он же рече: «Подобает ти, о царю, от своих совѣтник имѣти разумныа, добрый совѣт лучши есть тмы воинъ, ибо воспоминает смотрения полезнаа, о царю. Познавает бо муж вражию силу и немощь, и мудрымъ совѣтом и начинанием ниизлагаи».

А было у того царя пять главных советников, и сказал один из них: «Ничто другое не избавит нас от таких набегов, как только покинуть это место, ибо не можем мы сопротивляться врагам». И сказал другой: «Не годится, чтобы смириться из-за одного поражения, оставить свое отечество и поселиться в чужой земле. Но вооружимся мужеством и приготовимся к войне, и, если нападут враги на нас, сразимся с ними. Если победим мы, слава Богу, если же снова нас победят, без позора последуем первому совету». И сказал третий: «О царь, нехорошо они говорят. Нужно нам как следует узнать, хотят ли враги наши помириться с нами; тогда окажем им мирные почести и пошлем им дары. Благодаря этому заживем мы безбедной жизнью. Ведь всегда цари заботятся о своей земле и тех, кто под ними, охраняют золотом». И сказал четвертый: «Неладный даешь совет; лучше уже в угнетении и несчастии жить, чем так покоряться и не сопротивляться врагам, которых мы лучше и славнее. Ведь, если даже и принесем им дары, не удовольствуются они ими, но запросят с нас больше наших возможностей. Сказано ведь, что, пока нет войны, усмирять врагов нужно дарами, если же ополчились они на тебя, нельзя уклоняться. Терпенье и смиренье нужно иметь и для мира, и для войны». Пятый сказал: «Сопротивляться невозможно, ведь они сильнее нас. Вредит себе тот, кто сопротивляется более сильному. А бессильными врагов своих всегда называют глупые; я всегда и заранее боюсь врага. Не подобает мудрому не бояться своего врага, хоть и находится тот далеко. В других случаях дело касается еды, питья или богатства, на войне же ничего другого, как души каждого». И сказал царь: «Если ты не допускаешь, чтобы была война, что предлагаешь другое?» И сказал тот: «Нужно тебе, царь, иметь разумных советников, ведь хороший совет лучше, чем тысячи воинов, ибо предлагает, о царь, полезные меры. Если знает кто и силу, и слабость врага, то ниспровергнет его мудрым советом и начинанием».

 

Начало вражды, яже имамы к выплем, сии есть. Яко нѣкогда собрася всь род птицам и избраху себѣ, выпля царя, и поставиша его царствовати над ними. Гавран же тамо приключися нѣкый, рече: «Почто остависте честныя птица и не постависте от них на царство, но избрасте смрадныя сия птица, иже и душевную доброту погуби? К сим же безумна есть и немудра, и гнѣвлива, и несоставна, и льстива, и еще же горше есть всѣх». Сия слышавше, птичий всь род ниизложиша выплеву власть. И яко ниизложен бысть выпль, и рече к гаврану: «Не вѣм, о гавране, аще сотворих тебѣ нѣкогда зло нѣкое, яко да таковое воздание на мя покажеши. Но познай, яко древо, аще посечено будет секырою, пакы срастается, и язва стрѣлнаа исцелѣваеть и заглажается. Но язычнаа стрѣла неисцѣлена есть, яко косаеться посреди самого сердца. Ибо вода погашает огнь, и яд врачевным былиемъ отгониться. Но злобный огнь присно животенъ есть. Иже ся есть всѣял посредѣ вас и нас, о гаврани, дуб велий будет никогда же искореневаемъ». Сия рек, выпль отъиде, ярости наполнен сый. И раскаяся гавран, и опечалися зѣло. И оттолѣ и до нынѣ вражда пребываеть посредѣ нас.

Таково есть начало вражды, которая у нас с совами. Раз когда-то собрался весь птичий род, избрал себе сову царем и поставил ее царствовать над всеми. Оказался там ворон и сказал он: «Почему забыли вы о славных птицах и ни одну из них не возвели на царство, но избрали эту смрадную птицу, которая погубила доброту души? К тому же она глупа и неразумна, вспыльчива и беспорядочна, лукава и вообще всех хуже». Услышал это птичий род и низложил власть совы. А когда низложена была сова, сказала она ворону: «Не знаю я, о ворон, чтобы сделала я тебе какое зло, что воздаешь мне так. Помни же, что дерево, даже и подрубленное топором, снова срастается и рана от стрелы излечивается и зарастает. Но стрела словесная неисцелима, ведь она попадает в самое сердце. Вода вот гасит огонь, а яд изгоняется лекарственными травами. Но огонь злобы живет всегда. И то, что посеяно между нами и вами, вороны, как большой дуб — никогда не искоренится». Сказала это сова и удалилась, полна ярости. Раскаялся ворон и очень опечалился. И с той поры и доныне существует вражда между нами.

 

Царь же рече: «Разумѣх о сих. Прочее убо рци о предлежащих, что подобает нынѣ творити?». Он же рече: «Хощу убо на единѣ бесѣдовати ти». И повѣлѣ ему абие наединѣ глаголати, он же рече: «Еже о рати, не престаю ти, ни повелеваю быти. Но инако можем успѣти хитрости нѣкыа, много бо может и хитрость. Судя убо полезно быти, яко да прогнѣвается на мя величество твое всѣм зрящим. И повели бити мя пред всѣми немилостивно, яко окровавити ми ся от множества ран, таже и перия моя да извлекут и опаш, и да поверженъ буду близ древа сего. И егда сие будет на мнѣ, тогда ты отъиди отсуду со всѣми своими вкупѣ, мене же оставите лежати здѣ». Еже сотворив, царь съ своими отъиде.

И сказал царь: «Я понял это. Но скажи также о предстоящем: что нужно делать теперь?» И сказал тот: «Я хочу наедине поговорить с тобой». И тотчас позволил ему царь говорить наедине, и сказал тот: «Что касается войны, то я не возражаю и не призываю к ней. Мы можем, однако, достичь успеха изобретательностью, ведь изобретательность способна на многое. Я думаю, будет полезно, чтобы все видели, что ты разгневан на меня. Вели бить меня без жалости перед всеми, чтобы был я в крови от множества ран, чтобы перья и хвост мои были вырваны, пусть бросят меня у этого дерева. А когда исполнишь это со мною, уйди отсюда вместе со всеми своими, меня же оставьте лежать здесь». Сделал так царь и удалился со своими.

 

Нощию же выплеве къ древу дошедше, не обрѣтоша никогоже, точию бьенаго гаврана лежаща, и сказаша о нем своему царю. Он же приближися к нему и въпроси его: «Откуду еси?» Гавран же рече: «Аз есми онсица». «Гдѣ же суть гаврани?» «Не свѣм. Како бо могу в таковых бѣдах разумѣти онѣх тайны?» Царь же рече: «Воистинну сей пръвосовѣтник гавраном. Въпросите убо его, коея ради вины таковаа лютаа пострадал есть». Гавран же рече к нему: «Мое злосовѣтие таковы лютым приплете мя. Егда побежени быша от вас гаврани, совѣт составиша, и коиждо, елико их разумѣ, совѣтоваше. Аз же дръзнух о вас и рекох, яко силнѣйши суть от гавранъ выплеве и благородни, и того ради не подобает противитися им, но миръ искати и дани даяти им. И аще приимуть, о таковых миряться с нами, Богу слава о том. Сия слышавше, гаврани мнѣша, яко о вашей ползѣ бесѣдую таковаа, ярости наполнишяся, таковым осужением мене осудишя».

А ночью пришли к дереву совы и никого не нашли, только избитый лежал ворон. Сказали они о нем своему царю. Приблизился к нему царь и спросил: «Откуда ты?» И сказал ворон: «Я такой-то». — «Где же вороны?» — «Не знаю. Как в таком несчастье знать мне их тайны?» И сказал царь: «Поистине это главный советник воронам. Расспросите-ка его, по какой причине вынес он такие мученья». И сказал ему ворон: «Дурные мои советы привели меня к этой беде. Вороны, когда вы их разбили, собрали совет, и каждый, как понимал, советовал. Я же посмел сказать о вас, что совы сильней воронов и благородны, потому не следует сопротивляться им, а нужно искать мира с ними и дани им давать. И если примут, помирятся на этом с нами, то Богу за то слава. Услышав это, решили вороны, что говорю я это для вашей пользы, наполнились они ярости и осудили меня таким вот судом».

 

Сия слышав, царь рече к нѣкоему от пръвосовѣтник своих: «Что подобает о сем творити?» Он же рече: «Скорѣе да убьенъ будеть. Избавимся от лукавьства и хитрости его, еже всегда хитрит о нас. Пособие бо нам будет велие убьение его. Глаголеть бо ся, яко иже не радить о своей ползѣ, егда время получить, иногда бо не возможет получити».

Услышав это, сказал царь одному из главных своих советников: «Что нам с ним делать?» И сказал тот: «Пусть будет он убит поскорее. Мы избавимся от коварства и умыслов его, которые он всегда замышляет на нас. Убийство его будет нам великой помощью. Ведь сказано, что, если кто не заботится о своей пользе, когда представится случай, тому другого случая не будет».

 

Другий же от пръвосъвѣтник царевѣх рече: «Не подобает того убити. Писано бо есть, трость сокрушен да не ниизложиши.[45] Паче же праведенъ есть миловати и щедрити его, зане таковыа пострада бѣды и заушениа. Подобает убо того хранити, еже бо питати враги велиа есть похвала». Повѣлѣ убо царь с честию и говѣнием пребывати гаврану. Пръвосовѣтникъ он, иже убити его повелѣвый, рече: «Понеже того не убисте, поне да будет въ сохранении и да пребывает у насъ, яко враг назираем. Аз бо вѣм, яко лютъ есть гавранъ сей и льстивъ, и мнит ми ся, яко прелщениа ради пришел есть здѣ». Начат убо гавранъ бесѣдовати с выпли наединѣ и любитися с ними. Во един убо от дни рече к ним гавранъ: «Услышах от древних муж, глаголющих, яко аще хто себе во огнь въврьжет, скорѣе, еже просит у Бога, прииметь. Хощу убо и азъ таковое сотворити и умолити Бога, яко да преложит естество мое на выплевьско видѣние, яко да с вами на гавраны брань сотворю и въздам имъ о нихже, они мене содѣлавше». Бяше же ту, иже на убиение его совѣтовавый, и рече: «Подобна суть сия твоа словеса питию, исплънену яду. Аще бо не сожжемъ тобе, не можем естьство твое преложити».

Но другой из главных советников царя сказал: «Не следует его убивать. Ведь написано: трости надломленной не переломишь. Скорее справедливо будет помиловать и вознаградить его за то, что вытерпел он такие несчастья и побои. Следует беречь его, потому что кормить врагов весьма похвально». И велел царь содержать ворона в чести и уважении. Главный советник, который хотел, чтобы убили ворона, сказал: «Раз не убили его, пусть находится под охраной и живет у нас под надзором как враг. Знаю я, что жесток этот ворон и хитер, и кажется мне, что пришел он сюда для обмана». И ворон стал беседовать с совами наедине и подружился с ними. В один из дней сказал им ворон: «Слышал я от стариков, как они говорили, что, если кто бросится в огонь, легко получит то, что просит у Бога. Хочу теперь и я сделать это и вымолить у Бога, чтобы переменил природу мою в совиное обличие, чтобы мог я с вами пойти на воронов войной и отплатить им за то, что сделали они со мною». Был тут и тот, кто советовал его убить, и сказал он: «Эти твои слова, подобны напитку, полному яда. И если не сожжем мы тебя, не сможем изменить твою природу».

 

Пребысть убо гавран тамо, сматряа начинаниа выплем вся. И толстѣ и утучнѣ, и возрастоша ему перия, и нѣкогда время обрѣте и отбѣже. И ко гавраном пришед, рече къ царю их: «Радуйся, о царю, се бо желание съвръших. Уже бо вси выплеве въ древѣ нѣкоем скрышяся. Въстанем убо вси, поидем убо вземше коиждо нас сучиа, елико можем понести, и положим на устѣх язвины и огнь вложим, и крилы и раздуим, яко быти пламыку въздушну. И сим образом овии внутрь дымом удавлени будут, овии же исходяще опалени будут». Иже и сотворше, гаврани до конца враги своа побѣдиша, и возвратися гавраном царь въ своа си обители победоносець. И рече ко гаврану оному: «Како трьпѣл еси выплем бесѣдования неподобнаа?» Гавран же рече: «Мудроумен муж, аще и в бѣды нѣкыа впаднет, покоряеться и худым, дондеже съвръшит желание свое». Царь же рече: «Скажи ми, разум выплем каковъ есть?» Гавран же рече: «Не видѣх имъ единого выпля разумна, точию рекша совѣт на мое убьение. Прочии же далече бяху от мудрости. Подобает бо царемъ своа съблюдати тайны и не оставляти тужда нѣкоего къ писанием приникнути, или к водѣ, с неюже хощет мытися, или къ постели, или ко одежи, или оружью, или къ ястию и питью. Нѣсть мощно с гордостию своя враги побѣдити. Малу бо побѣду съставляет гордьливый, иже совѣтникы творит безумныа, не удобнѣ от погибели спасается. Аз же смирихся и покорихся врагом, яко да получю таково исправление, якоже змий, подложивыйся жабѣ.

А ворон находился там, наблюдая все обычаи сов. Стал он толст и дебел, отросли у него перья, и, найдя однажды случай, он убежал. Вернувшись к воронам, сказал он царю их: «Радуйся, о царь, достиг я желаемого. Все совы укрылись в одном дереве. Поднимемся теперь все и полетим, а каждый возьмет сук, какой сможет поднять, и сложим их у входа в дупло, поднесем огонь и раздуем крыльями, чтобы пламя поднялось на воздух. И таким образом одни задохнутся внутри от дыма, другие же, вылетая, будут опалены». И, сделав так, вороны вконец разбили своих врагов. И царь воронов победоносцем вернулся на место своего обитания. И сказал он этому ворону: «Как переносил ты непотребные беседы с совами?» И сказал ворон: «Если мудрый человек оказывается в несчастье, он бывает покорен даже ничтожным, пока не достигнет желаемого». И сказал царь: «Скажи мне, каковы совы по уму?» И сказал ворон: «Не видел я у них ни одной умной совы, кроме той, что советовала убить меня. Другие же далеко находились от мудрости. Следует царю хранить свои тайны и не позволять никому чужому прикасаться к записям или к воде, которой он будет мыться, или к постели, или к одежде, или к оружию, или к еде и питью. Победить своих врагов невозможно с гордостью. Гордец, который действует с глупыми советниками, одержит лишь небольшую победу, трудно ему спастись от гибели. Я же смирился и покорился врагам, чтобы достичь такого свершения, какого достигла змея, покорившаяся жабе.

 

Глаголеть бо ся, яко змий нѣкый, заматерѣвъ, състарѣвся, и не возможе ловити и о пищи недоумѣашеся. И ползавъ, доиде блата нѣкоего, исплънена жабъ, идѣже пръвие ловяше, уныл и скръбен себе тамо близь простре. Жаба же нѣкаа рече к нему: “Почто се, о змию, скръбиши?” Он же рече: “И како да не скръбя? Присно бо от сего блата пищу себѣ взимах, нынѣ же прокля мя нѣкто от постник и не могу ловити. Уже бо хощу, да буду яко и конь яздялный царю вашему”. Се слышав жабам царь и прият его, яздяше на нем, и даваше ему на всяк день на пищу двѣ жабѣ. Тако и аз таковыя работы ради и съвръшения временнаа злаа пострадах».

Рассказывают, что одна змея пришла в возраст и состарилась и не могла уже охотиться, так что трудно ей было с едой. И вот, ползая, добралась она до болота, полного жаб, где прежде охотилась, и простерлась поблизости от него в унынии и скорби. А одна жаба сказала ей: “О чем ты, змея, скорбишь?” И сказала та: “И как мне не скорбеть? Ведь в этом болоте всегда добывала я себе пищу, а теперь один аскет запретил мне это, так что я не могу охотиться. Хочу теперь, чтобы была я как ездовой конь вашему царю”. Услышал это царь жаб и принял змею, ездил на ней и всякий день на пропитание давал ей двух жаб. Так вот и я ради такой службы и итога вытерпел преходящее зло».

 

Царь же рече: «Разсмотрих и видѣх, яко хитрость и разумом болши есть побежати, нежели противлениемъ. Огнь бо горящь есть и сух, но точию, яже суть на земли, погубляет, вода же есть студена и тиха, и вънутрь под землею входит, искореневает, яже на ней. Глаголеть бо ся, яко не подобает не радити о четырех сих вещех, сирѣчь о огнѣ, болѣзни, врага, длъга». Гавран же рече: «Велика нынѣ исправлениа быша нароком твоим, царю, Богу благодать о том».

И сказал царь: «Рассмотрел я и увидел, что изобретательностью и умом побеждать лучше, чем сопротивлением. Огонь горяч и сух, но губит лишь то, что на земле, а вода холодна и тиха, но проникает под землю и с корнем уничтожает все, что на ней. Сказано ведь, что не следует пренебрегать четырьмя вещами, а именно: огнем, болезнью, врагом, долгом». И сказал ворон: «Великие свершения, о царь, выпали тебе ныне на долю, слава за то Богу».

 

Царь же рече: «Обрѣтох тя словом и дѣлом приятеля своего. Прочии же словесы безумными хваляться. Тебе бо ради велика благодать нам бысть, сон бо сладкый и пища тобою дасться нам. Глаголеть бо ся, яко отраду велику имат, иже от огница избавится, и еже бремя тяжко отложивый, иже от враг своих избѣгни. Обаче скажи ми, выплевьскаго царя пребывание како видѣл еси?» Он же рече: «Скотцко есть и лукаво, и несладко, и бесчинно. И иже подобни суть ему, развѣе единаго, на мое убьение совѣтовавшаго. Той бо от всѣх, мнит ми ся, мудрѣйши».

И сказал царь: «Понял я, что ты и на словах, и на деле мне друг. Другие лишь хвалятся глупыми словами. Так что ради тебя была нам великая эта благодать, сладкий сон и пища тобою даны нам. Сказано ведь, что великую отраду приобретает тот, кто спасется от лихорадки, кто сложит тяжкую ношу, кто избавится от своих врагов. Скажи наконец мне: каков показался тебе образ жизни совиного царя?» И сказал тот: «Скотский он и коварный, горький и беззаконный. И другие совы подобны ему, кроме одной, советовавшей убить меня. Мне кажется, она всех умней».

 

Царь же рече к философу: «Разумѣх речению притча. Прочее скажи ми, како кто достигий желание своего и не могий добрѣ съдръжати его, абие погуби пакы».

И сказал царь философу: «Я понял рассказанную притчу. Расскажи мне теперь, как достигший своего желания и не способный хорошо удержать достигнутое тотчас все опять губит».

 

Притча о пифицѣ. 5.

Притча об обезьяне. Пятая.

 

Философ же рече:

И сказал философ:

 

«Глаголеться, яко пифици нѣции царя имуще состарѣвшася и заматерѣвша лѣты многими. С того и старости ради ото власти его изгнаша. Он же, всякым недоумѣньем одеръжим быв, к нѣкоей смоковницѣ при брезѣ морьстѣм приде, и пребываше у нея, и ядяше от плода ея. Въ един же от дни, ядущу ему, паде из руку его едина смоква, иже приемши, дивия желва изъяде. О нем же пифик посмѣявся, не престаяше желва питающися смоквами. Она же, сладку пищу обрѣтши, дома своего забы. И сего ради подруг ей малодушьствоваше велми, искаше притчю, како бы пифика погубил и подруга своего възмет. Единою убо отшедши желва в дом свой, и скръбна видѣвши своего подруга и рече к нему: “Почто вижу тя дряхла и болна?” Он же рече: “В болѣзнь лютую впал есмь и нѣсть ми исцѣлениа обрѣсти, аще не получю сердце пификово”. Она же недоумѣвшися о семъ и помышляше в себѣ, яко: “Ино сердце не имам обрѣсти, точию гостя своего, еже преступление быти”. Разумѣвше, дивляшеся помышленми и пришедши к пифику, и пригласивъ его; он же въпроси его о коснѣнии. И желва же отвѣща: “Ни о часѣм же укоснѣх, точию зане срамляюся тебе и не имам достойно воздание о благодѣянии воздати тебѣ”. Пифик же рече. “Не помышляй таковаа, нѣсмь аз такый, еже от своих любовных искати воздание. Паче же ты мнѣ благодѣтелница была еси, таковыми бѣдами обьдръжима и изгнана, сущи утѣшающи мя”. Желва же, отвѣщавъ, рече: “Хощу еже утвердити любовь посредѣ нас сущих. Утверьжают бо ся треми вещми, сирѣчь еже в дом дружний вхожение и сродникъ зрѣние и посѣщение, и еже вкупѣ пребывание”. Пифик же рече: “Тако составляют любовь, о дружко, и в слабости житья своего живущеи”. Желва же рече: “Истину реклъ еси, достоит бо другомъ совръшенную любовь истиннуу имѣти от своих другов, а иже за нѣкых ради житейскых потреб любо составляет, на нетврьдѣмъ основании зиждеть. Яко не подобаеть от любовных ино ничтоже искати, точью сердца проста и чиста, и вѣры правы, и истинны. Телець же а и без млека матерь своу ссет, прогнѣвается, яко прогнану быти от неа. Аз же хощу, яко да приидеши в дом мой. Живу же азъ въ островѣ травоноснѣм, тмами исплънену плодов. Аз бо на рамѣ отнесу тя”.

«Рассказывают, что был у обезьян царь, старый, поживший много лет. Поэтому-то, из-за старости его, отрешили они его от власти. И вот эта обезьяна, удрученная всякими трудностями, нашла на берегу моря смоковницу и зажила на ней, питаясь ее плодами. В один из дней, когда она ела, выпала из ее рук смоква, которую подобрала и съела дикая черепаха. Засмеялась на это обезьяна, а черепаха не переставала есть смоквы. Найдя вкусную еду, она даже дом свой забыла. Поэтому супруг ее очень мучился и искал способ, как бы погубить обезьяну и вернуть свою супругу. Однажды черепаха пришла домой и увидела, что супруг ее в скорби, и сказала ему: “Почему мне кажется, что ты мрачен и болен?” И тот сказал: “Заболел я жестокой болезнью, и не найти мне исцеления, если только не приму обезьянье сердце”. А та в колебании размышляла про себя об этом так: “Другого сердца мне не найти, кроме как друга моего, а это будет преступление”. Размышляя об этом, смущалась она разными мыслями и вот, придя на берег, позвала обезьяну, а та спросила ее о долгом отсутствии. И ответила черепаха: “Не из-за другого чего я отсутствовала, только что стыжусь тебя, что нет у меня достойного воздаяния, чтобы отблагодарить тебя за твои благодеяния”. И сказала обезьяна: “Не думай об этом, я не такая, чтобы требовать воздаяния от близких мне. Скорее ты мне была благодетельница, когда, изгнанную и окруженную бедами, меня утешала”. И сказала черепаха в ответ: “Хочу я закрепить дружбу, которая между нами. А закрепляют ведь тремя путями, то есть приходом в дом друга, знакомством и посещением родственников и совместным пребыванием”. И сказала обезьяна: “Дружок, так заключают дружбу и те, кто живет распущенной жизнью”. И сказала черепаха: “Верно ты сказала: достойно друзьям заключать истинную и совершенную любовь со своими друзьями, а тот, кто заключает любовь ради житейских нужд, строит на непрочном основании. Так что не нужно требовать от любимых ничего другого, кроме как доброго и чистого сердца, прямой и истинной веры. Теленок сосет свою мать, хоть она и без молока, и сердится, когда отгоняют его от нее. Я же хочу, чтобы ты посетила мой дом. Живу я на острове, обильном травой, наполненном множеством плодов. Я на плечах понесу тебя”.

 

И вѣровав, пифик взыде на желву и ношашеся по пучинѣ от неа. Егда быша посредѣ пучины, ста помышляущи, како бы погубити пифика. Видѣвъ пифик коснѣние желвино, уразумѣл есть лесть, и в себѣ глаголаше: „Егда на мя нѣчто зло помыслит желва?" И рече тако: „Вижу тя в попечении и размышлении велице и боуся тебя о том, что убо есть попечение твое?" Она же рече: „Печаль ми есть велика, да не дошедше в дом мой и не обрящеши вся достойная, якоже хощу аз. На одрѣ бо лежит подруг мой". Пифик же рече: „Не пецися о сем, ничтоже бо пльзует печаль. Но попецися паче о врачевных былиях". Желва же рече: „Глаголють врачевьстии отроци, яко пификово сердце может исцѣлити болѣзнь ону". И се слышавъ пифик и в себѣ свою погыбель рыдаше, глаголя: „Оле, моего безумия! Како нѣсмь узналъ тамо? Паче и стару ми сущу, в таковых злых мене вложи. Иже в малых пребывают, беспечално житье живут". Такоже се желвѣ рече: „Въскую, любимаа, не сказа мнѣ таковое слово, преже даже не изыдох из дому моего, яко да и сердце свое съ собою возму? Закон бо имам, да егда к любовному идемъ, сердце свое дома оставливаемъ, да нѣчто о друзѣ помыслити лукавое". И сиа слышавши, желва въспять радующися плуяше и пифика на брегъ донесе. Он же на сушу наступив, тощно на смоковницю взыде. Желва же долѣ въпияше: „Сниди скоро, друже, яко да поидем". Пифик же, отвещавъ, рече: „Аще сниду к тебѣ, до конца сердце свое не приобрящу". Тако иже время обрѣтше благо, не исплънивше свое хотѣние, и времени мимотекшу, и не получают».

Поверила обезьяна, забралась на черепаху, и понесла ее та по пучине. А когда были они посреди пучины, остановилась черепаха в раздумье, как бы ей погубить обезьяну. Заметив черепахино промедление, заподозрила обезьяна хитрость и сказала про себя: “Уж не замыслила ли черепаха какое зло против меня?” И сказала так: “Вижу я, что ты в заботах и размышлении великом, и боюсь поэтому тебя, — чем ты озабочена?” И сказала та: “Печаль у меня большая, что, придя в мой дом, ты не все найдешь достойным, как это мне хочется. Ведь супруг мой лежит в постели”. И сказала обезьяна: “Не заботься об этом, печаль не приносит пользы. Позаботься лучше о лекарственных травах”. И сказала черепаха: “Врачи говорят, что обезьянье сердце может вылечить эту болезнь”. Услышала это обезьяна и оплакала про себя свою смерть, говоря: “Увы, безумная! Как не поняла я этого раньше? Хоть и старая я, а в такое несчастье попала. Кто довольствуется малым, живет беззаботной жизнью”. Но черепахе она сказала так: “Почему же, милая, ты не сказала мне этого, пока не вышли мы из моего дома, чтобы я сердце свое с собою взяла? Ведь есть у нас обычай, когда идем к другу, сердце свое оставляем дома, чтобы не подумало оно чего дурного о друге”. Услышав это, черепаха, радуясь, поплыла обратно и вынесла обезьяну на берег. Та же, лишь ступив на сушу, быстро забралась на смоковницу. А черепаха закричала снизу: “Сойди скорее, друг, и отправимся”. И сказала обезьяна в ответ: “Если сойду к тебе, совсем не найду своего сердца”. Так вот те, кто не исполнил своего намерения, когда располагал случаем, упустив время, ничего не получают».

 

Царь же рече: «Разумѣх таковыа притча. И прочее убо скажи ми, иже тщиться на нѣкое любо дѣло оно, а не искусит его преже начинания».

И сказал царь: «Я понял эту притчу. А теперь расскажи мне о том, кто хватается за какое-нибудь дело, не разобравшись в нем, прежде чем начнет».

 

Философ же рече:

И сказал философ:

 

«Глаголеться, яко мужь нѣкый вкупѣ съ своею женою наединѣ живяше и в нѣкой день рече к ней: “Благонадеженъ есми, о жено, яко мужскый пол отроч родится нам, иже со усрьдием поработает намъ. Смотри, како имя наречемъ ему”. Она же рече: “Престани, мужь, блядити. Подобен еси оному мужу, пролиявшему мед и масло”.

«Рассказывают, что жил муж со своею женой и однажды сказал он ей: “Я уверен, жена, что родится у нас младенец мужского пола, и он с усердием будет служить нам. Рассуди, какое имя мы дадим ему”. И сказала она: “Прекрати, муж, пустословить. Ты подобен человеку, пролившему мед и масло”.

 

Глаголеть бо ся, яко мужь нѣкый от убогых мед и масло в нѣкоем сосудѣ имяше, идѣже бѣ ложище его. И во едину убо нощь в себѣ помышляше, глаголя: “Хощу масло сие и мед продати за пѣнязя и купити коз 10, еде родят толико козлищь за 5 месець, и пятыми лѣты составлю 400, от нихже куплу волов 100, и с ними посѣю нивы, от плода жита того и от прочих плодовъ напрасно пребогат буду, и домы въздвигну четверокровныи златоверхи, и рабы различны искуплу, и женѣ припрягуся, яже родить ми отроча, и нареку имя ему Пангале, сирѣч Вседобрѣ, накажу его, якоже подобаеть. Аще нерадяща его вижу, сим жезлом бью его сице”. И взем прилежащу ему жезлѣ, сосуд с ним ударив и разби его, и пролияся мед и масло по брадѣ его.

Рассказывают, что у одного человека из бедных были в сосуде мед и масло рядом с постелью его. Однажды ночью думал он про себя, так говоря: “Продам я за деньги масло и мед и куплю десять коз, а они народят столько же козлят через пять месяцев, а через пять лет у меня будет их четыреста, на них я куплю сто волов и с их помощью засею поля, плодами того урожая и другими плодами безмерно я обогащусь, построю четырехскатные златоверхие дома, накуплю множество рабов, возьму себе жену, которая родит мне дитя, и дам я ему имя Панкалос, то есть Вседобр, воспитаю его как следует. Но если увижу я, что он нерадив, я вот так побью его вот этой палкой”. И, взяв лежащую поблизости палку, он ударил по сосуду и разбил его, и полились по бороде его мед и масло.

 

Таже роди отрока жена его, и по нѣкых днехъ рече жена к мужу своему: “Приди, сѣди здѣ у отрока”. И той отшедши, призван бысть от властелина мужь еа, и оста дѣтищь единь. И приклучися абие присмакатися змии на дѣтища. И видѣвши его невѣстка,[46] въскочивши, зубы всече его. Дошедши муж и видѣв невѣстка окровавленна змииною кровию, и мняше, яко отроча его снѣла есть. И не потрьпѣвъ, дондеже видит отрока, по главѣ сию немилостивно ударивъ, уби. Вшедше же, отрока цѣла обрѣте и змиа здробленна зѣло и раскаявся, плакася горко. И тако убо тщашеся на многиа вещи без разсуждениа согрѣшают».

Родила потом жена мальчика и сказала однажды своему мужу: “Пойди посиди с мальчиком”. А когда ушла она, супруга ее призвал к себе властелин, и дитя осталось одно. И случилось вдруг, что змея подползла к ребенку. Увидела ее ласка, прыгнула и вонзила в нее свои зубы. Супруг вернулся, увидел, что ласка окровавлена кровью змеи, и решил, что съела она младенца. Не дождавшись, пока увидит он мальчика, безжалостно ударил он ее по голове и убил. А войдя, нашел он младенца целым и змею, разорванную на части, и, раскаявшись, горько заплакал. Так ошибаются те, кто на многие дела устремляется без осмотрительности».

 

Царь же рече: «Разумѣх таковое, прочее убо скажи ми, како подобает царю свое царство съблюдати невреженно, и в кых паче незлобивымъ ли нравомъ и благою совѣстью и поданиемъ».

И сказал царь: «Понял я это, расскажи теперь мне, как следует царю сохранять невредимым свое царство, в каком случае кротостью, доброю совестью или наградами».

 

Философ же, восприимъ, рече:

И сказал философ в ответ:

 

«От всего болши есть мудрость и трьпѣние, и к сим добрых совѣтник поспѣшенье, таже изряднаа и мудраа жена. Есть же ему и приточно, еже царю индийскому приключшееся есть.

«Лучше всего мудрость и терпение, а к этому помощь добрых советников, затем честная и мудрая жена. К этому будет притчей то, что случилось с индийским царем.

 

Глаголеть бо ся сице, яко той царь въ едину нощь видѣ 8 сновъ страшных. И убоявся, пробудися, и призва своа философы, и яже видѣ во снѣ сказа имъ. Они же рѣша: “Видѣние, еже видѣл еси, досточюдно есть; и подобаеть нам 7 дни, еже о нем смотрити”. Исшед бесѣдоваше друг с другомъ и рѣша: “Не много мимоиде время, отниже царь тму от нас изби, и нынѣ убо божественое промышление вложи е в руках наших, и подобает нам подвизатися, да погубим его. Сия убо достоить совѣтовати ему, яко да сына своего погубит и жену свою, въ сим же и присненика своего, и пръвосовѣтника, еже есть старѣй книжником, еще же и бѣлаго елефанта, еже яздит на нем, и другаа два елефанта великаа, и коня, и велблуда, и кровь их в сосудѣ събрати, яко да с нею умыем его и припоим врачевныа пѣсни, яко да избавится от всего зла”. И приступиша къ царю и рѣша: “Испытахом в писаниох и обрѣтохом сиа и она, и нѣсть ти инъ путь спасениа, точию еже сотворити сиа”. Царь убо рече: “Хощу убо аз сиа цѣлы быти и мнѣ единому погибнути”. Они же рѣша: “Ничтоже болше душа своеа творити”. Слышав же сиа, царь прискръбенъ бысть и на своем одрѣ лежа ниць, и помышляше, что сътворити. И слышано бысть по всѣх о царевѣ печали.

Рассказывают так, что царь этот за одну ночь видел восемь страшных снов. Он проснулся в испуге, призвал своих мудрецов и рассказал им, что видел во сне. И сказали они: “Видение, которое ты увидел, заслуживает удивления; нужно нам семь дней, чтобы рассудить о нем”. Вышли они и, беседуя друг с другом, говорили: “Немного прошло времени с тех пор, как царь убил многих из нас, а теперь божественный промысел отдал его нам в руки, так что нужно нам постараться сгубить его. Нужно посоветовать ему, чтобы убил он сына и жену свою, а с ними и родственника своего и главного советника, который старейшина книжников, а к тому же и белого слона, на котором он ездит, и других двух больших слонов, и коня, и верблюда, а кровь всех их собрать в сосуд, чтобы мы умыли его ею и воспели над ним врачебные песни, так чтобы избавился он от всякой беды”. И пришли они к царю и сказали: “Смотрели мы в писаниях и нашли то-то и то-то, и нет у тебя другого пути к спасению, только чтобы исполнить это”. Тогда сказал царь: “Хочу я, чтобы все они остались целы, а погиб я один”. И сказали они: “Нет ничего важнее, как спасать свою душу”. Услышав это, опечалился царь, лег ничком на ложе свое и думал, что делать. И повсеместно стало известно о печали царя.

 

И се увѣдѣв пръвосовѣтник его и лесть уразумѣвъ, не възможе о сих бесѣдовати цареви, но къ царици, приступив, рече: “Зрю царя прискорбна суща и боюся, еда како лживии философи лесть створиша злобы ради, еже потребити его до конца совѣтууще. Но въпроси его, что есть вина, еяже ради толико скръбиши. Егда скажет ти, тогда повѣжь мнѣ”. Она же шедши къ царю и сѣдши при главѣ его и рече: “Възвести ми, о царю, что ти совѣтоваша философи”. Царь же рече: “Не прилагай къ язвам язвы, не подобает бо ти о таковых въпрашати мене, ибо не можеши таковую злобу разрѣшити”. Она же рече: “Не надѣяхся, яко да утаиши таину никогода от мене. Аще мнѣ не открыеши таковое, не вѣде, како инѣм открыеши”. Он же рече: “Что мя въпрашаеши о своей погыбели, о жено, и всѣх любезных моих!” Она же рече: “Аз убо и прочии не убѣжим, еже быти о тебѣ измѣнение. Что бо нам честнѣйше, паче тебе? Но молю ти ся, о царю, по моей смерти никому от своих философ не вѣруй, ниже убивай никогоже, дондеже своим приятелем проявиши совѣт. Не вѣси ли, яко враждуут тя философи, зане доволно толико множство от них преже мала времени погубил еси? И не мни, яко забыли суть о убьении; не подобаше ти ни начало сну сказати им, но аще послушаеши мя, въпроси сущаго у нас постника старца о снѣх”. <...>

Узнал про это главный советник и понял хитрость, но не мог об этом говорить он с царем и, придя к царице, сказал ей: “Вижу я, что царь в скорби, и боюсь, что лживые мудрецы из злобы затеяли козни, давая такие советы, чтобы совершенно погубить его. Спроси его, какова причина, что он так скорбит. Если скажет тебе, то поведай мне”. Пошла она к царю, села в изголовье его и сказала: “Поведай мне, царь, что посоветовали тебе мудрецы”. И сказал царь: “Не прибавляй к нам раны, не следует тебе расспрашивать меня об этом, потому что не сможешь ты справиться с этим злом”. И сказала она: “Не думала я, что будешь когда-нибудь таить ты от меня тайну. Если не откроешь ты это мне, не знаю, как откроешь другим”. И сказал он: “Что спрашиваешь меня, жена, о своей гибели и гибели всех моих любимых!” И сказала она: “И я, и другие не избежим, чтобы быть заменой тебе. Что дороже нам, чем ты? Но умоляю тебя, царь по смерти моей не верь никому из мудрецов, не убивай также никого, прежде чем близким своим не объявишь свое намерение. Разве не знаешь ты, что мудрецы враждебны к тебе, потому что совсем недавно довольно многих из них ты убил? Не думай, что забыли они об этом убийстве; не следовало тебе ничего из снов рассказывать им, но, если доверяешь мне, спроси о снах находящегося у нас старца аскета”.

 

Царь же абие на конь всѣд и поиде к постнику оному, и яже видѣ сказа ему царь. Постник же рече: “Да не убоишися, о царю, ничтоже бо тебѣ зло будет. Повѣдаеть бо двѣ рыбѣ, еже видѣ на опашех ходящих, яко посланници приидут к тебѣ от великых царей и два елефанта приведут ти. А два норца, яже видѣ лѣтауща окрестъ тебе, назнаменует, яко персьтии посланници два коня изрядна приводяще. Пресмыкаемый же змий по тебѣ сказует, мечь приносят ти, якоже никтоже ин видѣ. А иже кровию тебѣ крещатися, являет, послет ти ся даръ риза багряна, сиаущи въ тмѣ. А еже водою омытися, провѣщает, яко различнаа одѣаниа принесут ти ся. А иже на гору бѣлу взыти увѣрение истинно есть, яко на бѣла елефанта всядеши. А иже на главѣ твоей огнь прописует, яко вѣнець многоцѣнный приимеши от царя нѣкоего велика. А глава твоя яко птищь, нынѣ не проявит ти ся. Сказают бо малую нѣкою скорбь и отвѣщание любимаго образа. <...> И сия вся забудет ти ся по седми дни”.

Тотчас сел царь на коня, поехал к тому аскету, и рассказал ему царь все, что видел. И сказал аскет: “Не бойся, царь, никакого зла тебе не будет. Ведь две рыбы, которых ты видел, что они ходят на хвостах, означают, что придут к тебе посланцы от великих царей и приведут к тебе двух слонов. А две утки, которых ты видел, что они пролетели около тебя, означают, что два персидских посланника приведут двух благородных коней. Ползущая за тобою змея говорит, что тебе принесут такой меч, какого никто не видал. А то, что ты крестился кровью, означает, что пришлют тебе в дар багряную ризу, светящуюся во тьме. А водою умывание предвещает, что принесут тебе различные одежды. А взойти на белую гору верный есть знак, что воссядешь на белого слона. А то, что огонь у тебя на голове, предсказывает, что примешь от великого царя драгоценный венец. А то, что голова у тебя, как птица, сейчас не откроется тебе. Это говорит о небольшой печали и отвержении от любимого лица. (..) И все это сбудется тебе после семи дней”.

 

Яже и по седми днех бысть: и приидоша посланници, носяще вся, яже прорече постник. Яже видѣв, царь от любовных своих словеса обѣщася приимати точиу. Таже видѣвъ дары и рече: “Не подобает ми от сих взяти ничтоже, но вы, приятелие мои, възмите сиа вкупѣ съ благоумною моею съжителницею, свою бо душу за мя положисте”. Пръвосовѣтник же рече: “Не подобает нам, рабом, таковыа дары приемати, но паче праведно есть сродником твоим”. Царь же рече: “Ты моему спасению повинник еси, и тмами достоинъ еси благодѣания”. Таже взят царь бѣлаго елефанта, сыну же своему дасть единаго коня, и пръвосовѣтнику многоцѣнный мечь. Прочаа же повелѣ пръвосовѣтнику принести, принести по немъ къ женам. Бяху же ему двѣ женѣ любимѣ: едина, совѣтовавши о постницѣ, и другаа. И пришед царь к ним, предложи пред ними вѣнець и багряницу и рече пръво къ совѣтници: “Избери себѣ от обою, еже хощеши, или вѣнецъ, или багръ, и оставшее да возмет другаа”. Она же недоумѣвши, кое взяти, и възрѣ къ первосъвѣтнику. Он же помава оком, еже взяти багръ. Случи же ся тогда царю въздвигнути очи свои и видѣ пръвосовѣтника, помавающа женѣ его о багряници. Она же разумѣвши, яко не утаися царю помавание, и не взят багръ, но вѣнець. Пръвосовѣтник же оттоле преклони око свое до четыридесят лѣтъ, яко да не мнится царю, яко око его страсть таковую имать. И аще не бы тако сотворил, живот свой погубил бы. Въ един же убо от днии, яже вѣнець вземши...».[47]

Так и стало по прошествии семи дней: пришли посланцы, неся все, что предсказал аскет. Увидев это, поклялся царь принимать советы только от своих близких. Потом взглянул он на дары и сказал: “Не следует мне ничего брать из них, но вы возьмите их, друзья мои, вместе с моею благоразумною супругою, ибо вы положили за меня свою душу”. И сказал главный советник: “Не годится нам, рабам твоим, принимать такие дары, скорее это справедливо будет твоим родственникам”. И сказал царь: “Ты виновник моего спасения и достоин ты тысячи благодеяний”. Потом взял себе царь белого слона, своему сыну дал одного из коней, а главному советнику драгоценный меч. Остальное же велел он главному советнику доставить за собой к женам. А были у него две любимые жены: одна, которая давала совет об аскете, и другая. Пришел царь к ним, положил перед ними венец и багряницу и сказал сначала советчице: “Выбери себе из двух, что хочешь, — или венец, или багряницу, а оставшееся возьмет другая”. А она колебалась, что взять, и посмотрела на главного советника. И показал тот взглядом, чтобы взяла багряницу. Случилось же тогда, что царь поднял глаза и увидел, как главный советник указывает его жене на багряницу. А та догадалась, что не скрылось от царя это движение, и не взяла багряницу, а взяла венец. А главный советник с того времени сорок лет держал очи долу, чтобы не подумал царь, что во взгляде его была страсть. И если бы не поступил он так, потерял бы жизнь свою. В один из дней та, которая взяла венец...».

 

Нѣкоторымъ списателемъ мудраа сия притча не дописана. И уже время, възлюбленне, и мѣ сладкую отеческихъ сократити бесѣду. Богъ человѣколюбивый да покрыстъ насъ своею благодатию, молитвами святых своихъ, яко благословенъ еси в вѣки, аминь.

Какой-то писец не дописал этой мудрой притчи. Но пора, любезные, и мне окончить сладкое отеческое поучение. Да покроет нас человеколюбивый Бог своею благодатью, молитвами своих святых, ибо в веках благословен Ты. Аминь.

 

А писана сиа притча послѣдняго сего ста седмыя тысяща 87 г., октоврия. Триас и агиа, докса си![48] З греческих книгъ на русский языкъ переведено.

Написана же сия притча в октябре восемьдесят седьмого года последнего века седьмого тысячелетия. Святая Троица, слава тебе! Переведено на русский язык из греческих книг.

 

---

[1] Списание Сифа Антиоха... — Автором «Стефанита и Ихнилата» назван Сиф Антиох. Это имя — Симеон Сиф — встречается в греческих рукописях. Сиф был протовестиарием (придворный чин) антиохийского дворца, отсюда в славянских текстах появилось второе имя — Антиох. В некоторых славянских рукописях он назван просто Антиох, с прозванием Великий.

[2] Иоанн Дамаскин — церковный деятель, знаменитый византийский поэт, гимнограф и литургист VIII в., по происхождению сириец. В традиции древнеславянской письменности было приписывать известным писателям (таким как Иоанн Златоуст или Иоанн Дамаскин) произведения, авторство которых не было известно или не было достаточно представительно.

[3] ...озвѣрех... — Греческое слово όθώς (шакал) славянский переводчик не смог перевести, потому что в славянских языках слова «шакал» не было (оно попало в наш язык только в XIX в. через французский язык из персидского). Переводчику пришлось использовать слово «звѣрь» или словосочетание «некий звѣрь». Но если главные герои (шакалы) имеют собственные имена и автор может их во всех случаях называть этими именами, не объясняя, кто они такие, то в других притчах, где это слово является нарицательным (в притче «О льве и верблюде», а также в не вошедшей в данную версию притчи «О шакале-постнике»), переводчику приходилось выходить из положения, прибавляя дополнительные описания. Древнерусские переписчики повести чувствовали этот недостаток перевода, и в некоторых списках появились глоссы на полях, конкретизирующие и поясняющие словосочетание «некий звѣрь» — «соболь и горностай», «медведь и соболь», «медведь и горностай».

[4] Стефанит и Ихнилат — вдревнеиндийской версии памятника «Панчатантре» имена главных героев иные — Каратака («Темно-красный») и Даманака («Усмиритель»); эти имена при переводе на персидский и арабский превратились в «Калила» и «Димна». При переводе памятника с арабского на греческий в результате ложной этимологизации они превратились в «Стефанит и Ихнилат» — переводчик связал слово «Калила» с iklil («диадема») и перевел «увенчанный» (στεϕανίτης), a слово «Димна» — с diman («следы кочевья») и перевел «выслеживающий» (ιχνελάτης). Такая интерпретация в какой-то мере подтверждалась этической нагрузкой персонажей, из которых один — благородный и благоразумный, а другой — лукавый интриган.

[5] Якоже сопусы разсыпаються... — Греческое слово οίσωλήνες (трубы) передано в славянском тексте словом «сопусы» или «сапосы». Это не понятое переводчиком слово дает в славянских рукописях разночтения и искажения — «супостаты», «сапози», «соль». В некоторых рукописях дается верный перевод — «трубы».

[6] Немьного еже посредѣ... — Этим выражением в славянском переводе передано греческое ou polú tó en mésō («через некоторое время, вскоре»); оно было недостаточно ясно для русского читателя. Рукописи дают разные варианты осмысления этого места — «немного же последи», «немного еже пострада», «немного еже по страде», «немного еже по страде своей» и даже «немного еже по траве». В некоторых случаях встречается другой перевод (правильный по смыслу): «не по мнозе же времени».

[7] Обои различнии мудроумнии обычаи... — Слово «обычаи» (в Т — обычаем) в данном контексте не имеет смысла, тем более что оно появилось на месте греческого πλήν («но, однако, разве что»); другие рукописи дают правильное чтение «обаче»; но надо полагать, что писцы исправили ошибку перевода по смыслу, а не в результате сверки с греческим текстом.

[8] ...катадневную пищу... — Т. е. ежедневную пищу. Прилагательное искусственно образовано с помощью греческой приставки κατά — «еже-», «каждо-».

[9] ...пификово... —Для обозначения обезьяны в славянских языках существовало несколько слов — пифик, опыния (опыня), опиица (опица), обезьяна (обозиана), трепясток и позднее (с XV в.) — мартышка; все они соответствуют греческому πίϑηκος. Слово «пифик», заимствованное из греческого языка, встречается в памятниках редко и, видимо, требует объяснения. В рукописях иногда встречаются глоссы на полях, объясняющие, что пифик — это обезьяна.

[10] ...съключися древо... — В рукописи на полях приписано «сътупися».

[11] ...яко всякъ жало иматъ. — Неудачный перевод: в греческом тексте стоит τò μέτρον — «мера», славянский переводчик прочитал τò κέντρον — «жало».

[12] ...и тѣм же лобзаим наше число. — Славянское лобъзати значит «приветствовать». Слово «число» в данном случае не совсем удачно передает греческое τò μέτρον — «мера».

[13] Подобит бо ся лозѣ... — В рукописи: «Подобит бо ся зѣло древесем». В данном случае переписчиком Синодального списка допущена ошибка (метатеза — вместо «лозѣ» — «зѣло»). Кроме того, слово «древесем» лишнее (в Т его нет) — оно написано на верхнем поле со знаком вноски в текст. Некоторые рукописи дают правильное чтение; например, рукопись Толст. — «подобит бо ся лозѣ, та бо не болшим древесем, но ближним приплетается».

[14] Глаголет бо ся, яко отрок нѣкый... — Притча об отроке появилась в славянском переводе случайно (в греческом тексте ее нет) в результате ошибки перевода. Переводчик перепутал похожие по написанию слова πᾶς (всякий) и ό πατς (отрок) и вынужден был прибавить к выпадающему из контекста слову «отрок» (вместо «всякий») несколько фраз, чтобы получилась еще одна маленькая притча.

[15] Подобенъ естъ царь горѣ бреговитѣй... бѣдно. — В славянском переводе опущены слова о том, что на этой изобильной rope водятся львы и другие дикие звери, поэтому-то пребывание на ней и бедственно.

[16] ...фалкон... — Для передачи греческого слова ό ίέραξ («коршун, истреб») славянский переводчик воспользовался новогреческим словом ϕάλκον. Это слово в славянских языках встречается редко, оно было мало известно переписчикам (поэтому в разных списках это слово написано по-разному: фалкон, факон, алфакон, афокон, аволкон, жалкон и др.). В одном из списков есть глосса к слову «фалкон» — кречет. Неясно, почему переводчик употребил малоизвестное заимствованное слово вместо славянского, тем более что в других случаях слово ό ίέραξ он переводит и словом «крагуй», и словом «орел». Однако это обстоятельство для нас небезынтересно — оно косвенно подтверждает мнение, что переводчиком был человек, постоянно пользовавшийся новогреческим языком (вероятно, афонский монах).

[17] Съвѣтова убо Левъ сумнѣние свое утаити ему... — Переводя это место греческого текста, славянский переводчик допустил обычное для древнерусских книжников смешение двух греческих глаголов βούλομα᾿ и βουλεύω («хотеть» и «советовать») и перевел вместо «хотел» — «советовал». Нарушение смысла чувствовали переписчики и пытались это место исправить (без обращения к греческому тексту), поэтому почти все списки дают в этом месте разночтения: «Советова убо Лев наедине с Ихнилатом и хоте от него утаити сомнение свое и страх», «Но советова Лев мне убо сомнение и страх свой утаити ему», «Советова же Лев о сумнении своем и ужасе, еже бы како рещи», «Советова же Лев сам о сумнении своем и ужасе и страсе, еже бы како утаити ему и рещи».

[18] ..нѣкоему другу своему звѣрю...— См. сноску 3.

[19] ..нѣкоему другу своему звѣрю...— См.сноску 3.

[20] ...обрѣте ежа въ своей скръби. — Еж как действующее лицо притчи о журавле и рыбах — недоразумение; в греческом тексте действует рак (ὁ καρκίνος).

[21] И како не скорбя? — Грамматический болгаризм; должно быть скорблю (1-е лицо, ед. число) в значении «буду скорбеть».

[22] ...и рече к ловцем... — Славянский переводчик вместо греческого τιριον — «зверь» прочитал ό ϑηρευτής — «охотник».

[23] Онъ же рече: «Ибо ты и аз...» — Слова «он же рече» попали в перевод по ошибке; в греческом тексте их нет. Последующие слова также произносит Стефанит.

[24] ...на тя... лукавьствует... — В рукописи после этих слов добавлено «получил есть». В Толст. «толико лукавьства поучился есть».

[25] И псира корида и пилое. — Заголовок к притче о кориде (о воши) и о блохе дан в Синодальном списке греческими словами в славянской транскрипции. Слово «псира» (и, видимо, «пилое» или «пилос» тоже) является передачей греческого слова ή ψύλλα — «блоха». Слово «корида» восходит к новогреческому ή κóριξα (клоп). Однако в греческом тексте здесь фигурирует не клоп, а вошь(греч. ό ϕυείρ); в этом смысле текст Синодального списка соответствует греческому оригиналу, ибо слово «корида» там только в заголовке и в глоссе, а в тексте — «вошка». В других же рукописях «корида» (иногда встречается глосса — «вошь»), и в заголовках эта притча обычно называется «О кориде и о блохе». Это слово было малопонятно (поэтому и появляются глоссы), но почему-то не было заменено славянским словом «клоп». Оно, по-видимому, было внесено славянским переводчиком, пользовавшимся в повседневной жизни новогреческим языком (он перевел греческое слово новогреческим — и это слово не было достаточно понятно последующим переписчикам памятника).

[26] ...еже и вошка. — На верхнем поле со знаком вноса сделана глосса к слову «вошка» — «корида». Этим словом в славянских рукописях (кроме Синодальной группы) обозначается персонаж этой притчи (вошь). В Синодальном списке слово «корида» встречается только в этой глоссе и в заголовке.

[27] ...явѣ мучат явѣ согрѣшающаго. — Исправлено по Толст.; в рукописи второе «явѣ» пропущено.

[28] ...срам велий... — Исправлено по Т; в рукописи «срам велий и невси». В других рукописях здесь «срам велий и ненависть».

[29] ...видя его совѣсть... — Грамматический болгаризм; должно быть вижду. Ср. выше, сноску 21.

[30] Мудрый бо... ниизложит их. — Явно испорченное место. Возможно и другое понимание: «Мудрые мужи не покорятся, пока (враг) не разобьет их».

[31] ...лиинаковии очи... — Этому словосочетанию соответствует в греческом тексте νυκτηρίδων ὄμματα, т. е. «глаза нетопыря, летучей мыши». В данном случае мы имеем дело с южнославянским значением слова «лилек» — нетопырь, так что это словоупотребление — след южнославянского (болгарского) оригинала (в болгарском языке «лилек-нетопырь» обычно, а в сербском — встречается только в некоторых диалектах).

[32] ...исплъненѣ же внутрь ядовитых звѣрей... — Словосочетание «ядовитый зверь» здесь соответствует греческому ό κορκοδειλος, но почему-то слово «крокодил» не было употреблено, хотя крокодил был известен славянскому книжнику по «Физиологу» и другим памятникам.

[33] не обличай... тебе... — Ср. Притч. 9, 8.

[34] Глаголеть бо ся, яко нѣции пифици в нѣкоей горѣ пребываху в зимно время, престуденно и обрѣтоша... — Это все, что осталось от притчи о пификах и светлячке, наличествующей в греческом тексте и в сербской редакции. Можно предполагать, что эта притча была «утеряна» составителем болгаро-русской редакции то ли в результате утраты листа в оригинале, то ли в результате механического пропуска при переписывании — после слова «обрѣтоша» он «перескочил» на следующую притчу — «О лукавом и препростом», которые «обрѣтоша сокровище злата». В результате такого «объединения» получилось, что герои притчи «О лукавом и препростом» — пифики (см. сноску 9).

[35] ...укълоснувши непрьтка... — В Синодальном списке слово «непрьтка» вычеркнуто, как непонятное (в других рукописях его вообще нет). Однако оно необходимо по смыслу. Это лексический болгаризм, обозначающий змею.

[36] ...иже... утробы. — Пс. 9, 10.

[37] ...вcu... быша. — Пс. 13, 3.

[38] «Да трьпя, дондеже видя, что хощет быти». — Грамматический болгаризм. В Т и др. — «да терплю, дондеже вижю, что хощет быти».

[39] ...иже во очеси... видиши. — Ср. Мф. 3, 3; Лк. 6, 41.

[40] ...другаа жена и рече: «He стыдиши ли ся»... — Здесь путаница в славянском тексте — эти слова произносит женщина, нашедшая лоскут.

[41] Мудраго бо мужа добродетѣли телчи уподобися благоуханию, иже наречется греческым языком мосхос... — В греческом языке слово «móschos» означает «теленок, бычок» и «мускус».

[42] ...съложи ми ся крѣпость... — Исправлено; в рукописи вложи; в Толст. отломися. В этой притче несомненно остались следы каких-то восточных (индийских) преданий о магической силе золота (и о мыши, хранительнице золота), иначе трудно понять, почему мышь обессилела, лишившись золота.

[43] Никтоже мудрому пособьствует, точию пакы мудръ, якоже и елефанта падшася не въздвижет инъ никтоже, точию пакы елефантъ. — Это сравнение основано на средневековых представлениях о слонах (изложенных в «Физиологе») — ноги слонов без коленей, слон не может встать без чужой помощи, спит он стоя, прислонившись к дереву, а если он случайно упадет, то помочь ему встать должны другие слоны.

[44] Судя убо нынѣ быти полезно... — Грамматический болгаризм; должно быть сужду. Ср. выше, сноски 21, 29.

[45] ...трость... ниизложиши. — Ср. Ис. 42, 3.

[46] ...невѣстка. — Это слово чрезвычайно любопытно тем, что оно дает своеобразную полисемию, приводящую к путанице именно потому, что та же полисемия существует и в других языках. В притче о ласке, загрызшей змею и спасшей ребенка, в славянских текстах употреблено слово «невѣстка», а в греческом ἡ νύμϕη. Основное значение этого слова — «невестка». Однако есть и другое значение, редко встречающееся, — ласка, горностай. Подобное соотношение и в турецком: «gelin» — «невестка», и «gelincik» — «ласка, хорек»; нечто подобное есть и в арабском. Переводчик итальянской версии сделал основанную на том же совпадении корней ошибку перевода — вместо «donnola» написал «doncella». Слово «невестка» в значении «ласка» болгарское (оно зафиксировано в большинстве болгарских словарей). Слово «ласка» (точнее, «ласица»), напротив, хорошо известно и сомнений не вызывает. Русские переписчики не поняли, что в притче о невестке идет речь о зверюшке. Поэтому в списках часто появляется к слову «невестка» приложение — «жена брата его»; в повествование вводятся также дополнительные детали, например, что она растерзала змею своими руками. Однако недоразумение, случившееся при переводе этой притчи, дает себя чувствовать — странно звучит, что женщина, убивая змею, «окровавилась змииною кровию» настолько, что ее можно было на этом основании обвинять в том, что она младенца «снела».

[47] ...яже вѣнець вземши... — На этом месте обрывается текст болгаро-русской редакции; продолжение читаем в сербской редакции: жена царя, пожалев, что неудачно выбрала венец, а не багряницу, с досады высыпала царю на голову блюдо риса, и за это царь велел ее казнить; мудрый первосоветник, зная, что царь потом пожалеет, что в гневе погубил самую достойную из своих жен, спрятал ее и, беседуя с царем, вызвал в нем раскаяние и сожаление; таким образом, царица была спасена, царь счастлив, а первосоветник вознагражден. Далее в сербской редакции идут притчи о пситаке (попугае), о добродетельном шакале и о мышином царе.

После слов «венец вземше» в Синодальном списке помещена приписка, начинающаяся словами «некоторым списателем мудрая сия притча не дописана...» и сообщающая дату написания Синодального списка — 6987 (1479) г. Подробнее об этой приписке и связанными с нею возможностями датировки памятника см. в статье: Лихачева О. П. О некоторых особенностях Синодального списка древнерусской переводной повести «Стефанит и Ихнилат» // Археографический ежегодник. 1972; М., 1974. С. 110—113.

[48] Триас и агиа, докса си! — Греческое молитвословие (Троица святая, слава тебе!), написанное славянскими буквами.

«Стефанит и Ихнилат» — греко-славянская версия всемирно известного памятника, возникшего в глубокой древности в Индии и получившего известность под названием «Панчатантра», потом он был переработан в персидско-арабский вариант под названием «Калила и Димна», с которого был сделан в XI в. греческий перевод (вернее, переработка) под названием «Стефанит и Ихнилат». Это цикл басен и поучительных повестей, построенный по форме бесед царя и философа: философ рассказывает царю занимательные истории, преимущественно о животных, вкладывая в них поучения. Занимательность сюжета и дидактичность обеспечили памятнику широчайшую популярность.

Славянский перевод был осуществлен, по-видимому, в XIII—XIV вв. в одном из славянских монастырей на Афоне. Существует три редакции славянского текста — сербская, болгарская и болгаро-русская. Редакции различаются по составу, все они в разной степени дефектны (т. е. в них есть утраты по сравнению с греческим оригиналом), но они восходят к одному протографу; общие для всех редакций ошибки перевода показывают, что перевод был один. Ряд языковых данных (мы стараемся в комментарии обращать внимание читателя на такие случаи) позволяет считать, что перевод был сделан на болгарский извод церковно-славянского языка, хотя в сохранившихся рукописях сербская редакция представлена значительно более полным текстом.

Текст, который был распространен в русских рукописях (одна из них издается в данном томе), относится к болгаро-русской редакции, отличающейся следующими особенностями: она состоит из семи глав и обрывается на полуслове в середине притчи «О семи снах индийского царя». Кроме того, в ней произошло слияние двух притч — «О пификах и о светляке» и «О лукавом и о препростом» — в одну притчу «О двух друзьях».

Рукописная традиция болгаро-русской версии богата и разнообразна. Рукописи представляют несколько вариантов текста, и различия этих вариантов формируются в двух планах: во-первых, текстовые разночтения, во-вторых, интерполяции (т. е. позднейшие вставки и изменения; см. ниже). Разночтения в рукописях очень важны — они дают нам возможность судить о том, как древнерусские книжники воспринимали этот чужеродный и иногда непонятный для них текст. На местах ошибок, возникающих при переводе с греческого, в рукописях возникали узлы разночтений — переписчики, чувствуя шероховатость в тексте, пытались исправлять текст по своему разумению (без сверки с греческим оригиналом), а иногда появлялись глоссы на полях, поясняющие текст. Поэтому, чтобы понять восприятие текста средневековым читателем, необходимо изучать его по совокупности рукописей.

Отличительной чертой болгаро-русской редакции является наличие в ней интерполяций — вставок нравоучительного характера. По составу этих вставок мы можем делить рукописи на группы и подгруппы; есть группы, в которых интерполяции вовсе отсутствуют. Интерполяции появились в рукописях болгаро-русской редакции, возможно, сразу же при составлении редакции — во всяком случае, самые ранние рукописи уже содержат интерполяции. Изъятие интерполяций из текста было результатом вторичного редактирования. В двух рукописях XV в. (Синодальной и Рогожской) интерполяции отмечены глоссами на полях «иного-сущее», а в Синодальной рукописи они, кроме того, вычеркнуты. Есть еще рукопись XV в., — Троицкая, текст которой представляет особую редакцию: все интерполяции выброшены, текст сокращен, ему придан более «беллетристический» вид. В рукописях других групп тоже есть интерполяции — они иные, чем в Синодальной группе, и зачастую не воспринимаются как интерполяции, но характер их такой же. Во многих же рукописях XVII—XVIII вв. интерполяции изъяты совсем и памятнику возвращена его басенная сущность.

Наличие и отсутствие интерполяций связано с литературной средой и с литературной обстановкой, в которой существовал текст.

Получив в свои руки восточный басенный цикл, содержащий много афоризмов и нравоучительных сентенций, славянский переводчик — афонский монах — возможно, не придал значения басенному («беллетристическому») характеру памятника, а воспринял только его нравоучительную афористичность. Он усилил дидактическую сторону памятника, добавив туда еще ряд цитат, выдержек из святоотеческих книг. В средневековой письменности имели большое распространение сборники афоризмов (такие как «Пчела») и особенно нравственно-учительные сочинения, такие как «Лествица» Иоанна Синаита или поучения аввы Дорофея. Эти памятники и были источником нового интерполирования. Получается, что для составителя болгаро-русской редакции «Стефанит и Ихнилат» был не столько книгой басен (басни как жанр были ему, видимо, чужды), сколько своего рода «Пчелой», сборником афоризмов, который, следуя традиции, можно дополнять новыми no своему выбору и вкусу. Этим, по-видимому, и объясняется то пренебрежение к сюжету, с которым интерполяции вносятся в текст, — они часто прерывают фразу посередине, иногда полностью не соответствуют по смыслу тому, о чем раесказывается в тексте, иногда просто выглядят странно в данном контексте. Для книжника XV в. литературные особенности «Стефанита и Ихнилата» были чужды — этот памятник обладает чертами литературы Нового времени (неоднозначность героев — злодей говорит умные и благочестивые вещи и подчас вызывает сочувствие; основные моральные установки недостаточно четко выражены, читателю приходится самому оценивать этическую сторону происходящего — в то время как в привычной для него средневековой литературе все было четко, положительный герой говорил и делал все прекрасно, отрицательный — был резко черным; автор же четко и однозначно выражал «мораль притчи»), в нем есть увлекательный сюжет, закоторым нужно следить, и даже своеобразный юмор. Все это, по-видимому, было чуждо и книжнику, и читателю.

В XVII в. положение изменилось, возникала другая литературная ситуация, развились жанры демократических повестей, были сделаны новые переводы («Басни Эзопа», «Зрелище жития человеческого» и др.), и «Стефанит и Ихнилат» попал на свое место, его повествовательная природа ярко проявилась и закрепилась в рукописной традиции. Памятник стал переписываться вместе с другими повествовательными произведениями; сам он тоже стал меняться за счет распространения бытовых подробностей, увеличения деталей сюжетного повествования, интерполяции стали исчезать, начали появляться новые притчи из других источников. При этом книжная лексика частично заменилась на более понятную и даже бытовую.

В настоящем издании мы представляем читателю основное ядро памятника по старейшей из сохранившихся рукописей болгаро-русской редакции (интерполяции опускаются). Читатель увидит образец одного из самых ранних беллетристических произведений славянской письменности (хотя и не воспринятого как таковое в XV в.), не забывая при этом, что это один из «бродячих сюжетов» — т. е. произведение, которое появилось у славян, обойдя до того полмира и принося с собой следы чужих культур и общечеловеческую мудрость.

Текст издается по рукописи XV в.: ГИМ, Синодальное собр., № 367, лл. 493—548. Необходимые исправления сделаны по рукописи XVII в.: РГБ, собр. Тихонравова, № 249 (Т), собр. Толстого: РНБ, Q.XV, 2 (Толст.) и по греческому тексту.

Интерполяции, содержащиеся в Синодальном списке по сравнению с греческим текстом, исключаются; места интерполяций отмечены <...>.