Электронные публикации

 

<...> Эпоха началу просвещения России в царствование Петра Великого не столь отдалена от нас, будто бы мы за недостатком своих тому доказательств имели нужду искать в том помощи у иностранных писателей, ибо мы имеем все о том сведения, сколько из достоверных манускриптов, столько и от приближенных сему великому монарху многих особ, служивших при нем и недавно скончавшихся,[1] а некоторых и ныне в живых пребывающих. Почему и может остановиться всякий лживый глагол таковых[2] иностранных писателей, предложив толико несомнительную достоверность. А таковые достоверности и утверждают, что сей особою прозорливостью и великим духом одаренный государь был от природы величайший неприятель гордости и праздности, и для того награждал не породу, но заслуги, в ком бы оные ни приметил, и тот только был у него в отменной милости, кто вернее и усерднее служил Отечеству; а сие и было причиною, что при нем никто не смел возноситься породою, как то прежде в России было обыкновенно.[3] Но до сего дойти Великому государю было не можно, не унизя прежде закоренелую гордость и непомерную спесь бояр, и не истребя из них совершенно старинных предуверений, препятствовавших ему во всех его делах и великих предприятиях — и сего-то ради, взирая не на титло благородства, но на благородство сердца и на доброту дарований, возводил на вышние степени без всякого различия с дворянами и из низкого состояния людей. И сия-то отданная им человечеству и дарованиям справедливость причтена в порок великому государю и названа истреблением знатных фамилий.[4] А для того и молодых, но достойных людей без разбору же, благородных и неблагородных, определял к себе, в числе коих находился и порицаемый гордыми тогдашними боярами, по словам Страленберга, иностранец господин Ле-Форт, особым своим усердием от прочих себя отметивший. На сей же конец возвышен до безмерности и князь Ромодановской, который был истинный бич горделивости и спеси боярской.[5] А из сего самого следует, что с тем же единственно намерением и окружающим особу его молодым острым людям дозволял осмеивать публично некоторые бывшие у нас старинные нелепые обряды и обычаи, от которых просветитель России всячески стараясь нас освободить, между прочими к истреблению оных средствами почел нужным приводить в стыд посмеянием упорно оные наблюдающих.

 

Из таковых обычаев несносны были монарху и те, с каковыми препровождали тогда времена праздничные, а особливо святки, в которые все и даже до 7 числа генваря увольнялися как от должностей, так и от работ. Но вместо того, чтоб праздничное то время употребить по намерению церкви, посвящаемо было оно праздности, нелепым игрищам и пьянству, а обряд славливания Христа соделался только средством к последнему. Великий государь, бывший врагом праздности, предрассудкам и гордости, ко истреблению как такового злоупотребления времени, так и предрассудка бояр, предпочитавших роды свои всем душевным дарованиям и заслугам, не употребил власти своей, но употребил тот же самый обряд обращением онаго в посмеяние, и приведением мечтающих тако о благородстве в стыд. Он одевал надменнейших из бояр в старинное богатое платье и под разными названиями водил их по знатным домам для славливания. А хозяева сих славельщиков, возглашающих им многолетие, и должны были, по старому обычаю, потчивать крепкими напитками. Помянутые же молодые офицеры приговаривали чтоб «все допивали, ибо де так делали отцы и деды ваши, а старые де обычаи ведь лучше новых».

 

И сие-то г. Страленберг называет, словами осмеиваемых бояр, ругательством веры и училищем пьянства, хотя бы надлежало ему назвать то осмеянием суеверия и пьянства, а не веры, которую монарх во всю жизнь свою соблюдал с благоговением и твердостию христианскою. А следствие из сего и вышло точно такое, какого желал прозорливый государь, ибо осмеиваемая тем образом гордость бояр унизилась, и сами они сделались к простому народу ласковее и снисходительнее. Праздность становилась постыдною, и старинные предубеждения нечувствительно исчезать начали.

 

Таким-то образом неусыпный о благе подданных государь обращал и самую несносную ему праздность в пользу намерений своих. В сем месте прилично упомянуть и о тех иностранных писателях, которые приписывают Его Величеству излишнее употребление крепких напитков, в числе которых к сожалению находятся и сочинители Исторического о великих людях словаря,[6] описавшие впрочем сего монарха толико великолепными и от всех других государей отличными чертами. Но им сие простить можно, по неведению их тех обстоятельств, кои иногда принуждали монарха снисходить подданным своим, с которыми он обращался дружески и, бывая с ними в компаниях, следовал наряду с ними старинному обычаю, по коему хозяин старался употчивать гостей своих напитками. А как ничего великий государь не делал без намерения, то таковыми компаниями несказанно обязывая присутствовавших, в растворенных сердцах их, как в раскрытой книге, читал свойства каждого и оные обращал в пользу намерений своих. Но что впрочем сие весьма редко происходило, то доказывает вся жизнь его, ежечасно занятая неусыпными трудами, а толь великие дела, произведенные сим беспримерным государем, и запечатлевают сию истину. Траян, славный оный римский император, поступал подобно же сему, и как История предает, то еще и с излишеством, однако ж почитают его великим и достойным подражания государем, а признательность его в том делает ему особую еще и честь. Он запрещал исполнять те свои повеления, которые даны от него будут по длинных пирах. Но Великий Петр не имел нужды в таковых повелениях, однако ж, что и того важнее, в сих случаях был он столь признателен, что не отлагал просить прощения. Прочтем письмо его к графу Апраксину: «Я, — пишет снисходительнейший государь, — как поехал от вас, не знаю; понеже зело удоволен был Бахусовым даром. Того для всех прошу, если кому нанес досаду, прощения, а паче от тех, которые при прощании были, да напамятует всяк сей случай» и проч. Не доказывает ли же таковое самодержавного монарха прошение, что употребления таковые были весьма редки? Но, впрочем, когда о Траяне сказано, что «слабости человеческие не вредили в нем должностей государских», то что ж уже сказать должно о Петре Великом, которого каждая минута жизни была беспрерывной цепью трудов в пользу Отечества и подданных?

 

Петр Великий посылал за море для наук и художеств дворян и простолюдинов обще. Невежество против сего вопияло. Но не та была существительная причина роптания его, что не было различия тут между дворянами и мещанами, а роптали и даже бунты начинали за то, что непросвещенные дети от суеверных отцов отлучаемы были, и что, по мнению их, государь, отдаляя их от святой православной веры, желал научить басурманскому еретичеству. Так они божественные разумели науки, и о чем их тогдашнего времени грубое невежество некоторых из духовенства неотступно уверяло.[7] А сим великим государем и в сем случае отдана была человечеству справедливость, ибо некоторые из дворян выехали из-за моря такими ж почти невеждами, какими были и отсель отправлены, а некоторые и из простолюдимов учеными и для государства полезными.[8]

 

Записывая в солдаты, употреблял государь ко всяким военным работам без отличия дворян с простолюдимами, сам самолично обращался с оными и произведенных из них офицеров часто допускал к своему столу Но не удивительное ли омрачение г. Страленберга и порабощенных предрассудкам и суеверию? Возможно ли, кажется, чтоб и сии толико достохвальные действия пекущегося о благе и просвещении подданных государя обращены были к похулению его? И можно ли им было думать, что могут они уверить кого-нибудь, что действие таковое государя подлинно не похвально? Ибо какое роптание мог употребить тогдашний дворянин, начиная службу свою с рядового солдата, когда он не токмо сверстников своих, но и самого своего государя видел носящего звание и отправляющего должность простого солдата? Какое негодование мог употребить в том, что он упражнен в воинской работе, когда видит не только сотоварищей своих, но и самого монарха, возящего в тележке землю к крепостному строению,[9] и скипетродержавные руки, простертые к топору на обделывание дерева к сооружению корабельному? Какое неудовольствие, повторяю, мог он чувствовать, находясь в воинских трудах, на защищение своего Отечества предпринимаемых, когда видел государя своего от утра до самой глубокой ночи трудящагося в том же в поте лица своего?[10]

 

Государь, употребя к воинским работам дворянство, тогда же назнаменовал из них великих полководцев, и не токмо их к тому приобучал, но и сам желал достовернее уведать, что солдат может и что он делать должен. И оттого-то произошли в России ирои под предводительством храброго, мудрого и осторожного их Учителя и государя, обратившие на себя внимание всей Европы, непобедимое тогдашнее иройство шведское устрашили, и не токмо храбростию и военною дисциплиною их яко искуснейших превысили, но победили и поработили, великую часть Азии восколебали и в самом Константинополе и Испагане ужас водворили, и не от других уже ожидали распоряжения судьбины Отечества нашего, но сами раздавали короны и им законы предписывали. Когда же и где, и во столь краткое время толикому военному искусству, можно сказать, тогдашние отроки, российские солдаты научились? Тогда, когда их великий Просветитель обходился с солдатами самолично, упражнялся в работах и воинских экзерцициях наряду с ними, удостаивал их своего стола, за которым они, как в самом превосходном училище, слушали рассуждения о расположении армий, о приступах к крепостям, о защищении их и о сражениях; где сам превосходный сей монарх и Учитель вкоренить оное в сердца их старался; и как чадолюбивый отец, усматривая каждого склонности, каждому особенно сам своею особою делал наставления к защищению и славе своего Отечества.[11] «Снисхождение таковое, — говорит г. Ломоносов, — превознесло его выше самих государей. Какое увеселение за столом его было? Спрашивает, слушает, отвечает, рассуждает, как с друзьями, и сколько время стола малым числом пищей сокращалось, столько продолжалось снисходительными разговорами». Таковы-то были столы Его Величества, к которым он допускал произведенных им в офицеры, и за что роптали, по словам г. Страленберга, державшиеся старинных обычаев бояра.

 

Что ж до истребления стрельцов принадлежит, то кажется нет нужды и доказывать, сколь то было для России необходимо. Не всяк ли со мною признается, что сей корпус был для России ежели не более, то конечно не менее опасен, как янычарский для Турции? История показывает нам, что янычарами бесчисленные воздвигаемы были бедственные бунты, и что деспотическая особа султанов существовала только по воле их. Они свергали их с престолов, лишали жизни и на места их возводили, кого хотели,[12] и что один из султанов назван великим не столько за другие свои дела, сколько за истребление большей их части.

 

Представьте ж себе, читатели, и наших стрельцов, коль они верны были государям своим и отечеству? Оставляя уже все прочее, не содрогнется ли сердце любящего Отечество, когда приведет себе на мысль оныя бедственныя времена, в кои едва не истребилось вконец славное Российское царство? <...>

 

Учреждение Тайной Канцелярии было необходимо в такое время, в которое монарх преображал Россию в новый и для нее полезнейший вид, но суеверие тогдашнее почитало все то истреблением веры, а самого государя не токмо за отступника, но и за антихриста. По сему премногие на жизнь его и были заговоры. А как никакое увещание государево, ни указы его не производили в изуверах действия, то и настояла нужда обуздать их страхом сей Тайной Канцелярии. Одним словом, без сего установления не возмог бы великий государь в толь краткое время произвести великих предприятий своих. И по сему колико недостоин он охуждения за учреждение сей канцелярии, в рассуждении настоявшей тогда необходимой в ней нужды, толико достойна прославления Великая Екатерина за конечное оной упразднение, поелику уже давно миновалась та нужда, которая понудила учредить оную.

 

Таковая ж точно нужда настояла ему дать дозволение доносить слугам на своих господ, укрывающихся от службы. Ибо сей великий государь, яко истинный отец отечества, видя, что дворянство не токмо намерению его по званию своему не соответствовало, но и Указов и увещаний его о записывании детей своих в службу не слушало и укрывалось, то что ж Государю оставалось делать, как не понудить их к тому таким страхом, который бы силен был победить их невежество и леность и сделать их послушными? А сей-то и был такой страх, который извлек их из вредной государству и им самим праздности и понудил повиноваться. Впрочем, да постыдятся оклеветывающие сего Великого монарха за сей Указ, ибо оным сделав всю ту пользу, какая ожидаема была от того, не лишил ни одного дворянина имения, а следовательно не было тут и намерения в государе, истинном отце подданных своих, дабы лишить кого собственности.

 

Да и первый ли Великий Петр таковую на укрывающихся от службы дворян употребил строгость? Еще самыми древними германцев и франков установлениями налагалась на таковых великая пеня, и с таковым предписанием, что если кто был не в состоянии оную заплатить, то такового делали рабом. А император Лотарий предписал на таковых еще строжайшее наказание, что ежели владетель земли, обязанный самолично служить, по повестке не хотел идти в поход, то его имения объявляемы были отписными, и сам он присуждаем был к ссылке,[13] однако ж, толико строгие установления не заслужили в них тиранского имени <...>

 

Построение Санктпетербурга, повеление торгующим к Архангельскому порту купцам привозить большую часть товаров к Петербургскому, отправление в Пекин казенных торговых караванов, делание каналов, соединение и чищение рек г. Страленберг не устыдился назвать одно отягощением подданных, а другое разорением торговли и торгующих. Должно рассмотреть сии статьи хотя для того, дабы еще яснее увидеть, сколь справедливо то, что зависть и предрассудки погашают свет разума и представляют омраченному воображению вещи совсем в другом виде.

 

В построении Санктпетербурга намерение великого государя было столь же обширно, сколь велик был дух и замыслы его, именно же такое, чтоб все оканчивалось при Санктпетербурге, то есть чтоб оный по своему выгодному местоположению был гостиным двором всему свету и, следственно, неисчерпаемым источником для России богатства, словом, чтоб был он для него то, что Александрия была для Александра, основателя своего. И как Александрия переменила все состояние тогдашней в свете торговли и сделалась столицею оныя вместо Тира, так что б и Санктпетербург переменил тогдашние пути и сделался бы центром самого наибольшего купечества в свете. А чтоб сие великое намерение удобнее придти могло к своему концу, то не только учредил в нем главное Адмиралтейство для построения военных и торговых кораблей и других мореходных судов, но и престол императорский в оном утвердил, ведая достоверно, что ни в каком месте торговля с толикою быстротою процвести не может, как в резидующем граде при очах, так сказать, монарха, покровительствующего оную. Какое же Великий государь неусыпное имел попечение как о внешней, так и внутренней торговле, а вместе и о приведении российских своих купцов в лучшее познание и состояние, оное известно всему свету, и нельзя было не знать того и самому г. Страленбергу по долговременному его в России пребыванию. Он собрал, как сам Великий Государь изъясняется в Регламенте своем, данном главному Магистрату, рассыпанную их храмину, и пекся соорудить оную на твердом основании, оградя их полезными законами и уставами. Он посылал детей их для просвещения и научения торговли и как вести оную в разные европейские государства на казенном коште. Он на тот же конец поделал каналы, соединил реки, он с разными государствами выгодные постановил о торговле трактаты. Он обращался с купцами, яко отец с детьми, давая им изустные наставления, и не почитал низким особе своей призывать иногда их в советы, а купца Мейера колико крат ни призывал к себе в Сенат, всегда повелевал ставить для него подле себя стул. Он принудил их не столько повелениями, сколько просьбами завести всяких родов до него в России небывалые мануфактуры и заводы, награждая их великими преимуществами, снабдевая их на заведения того знатными суммами денег и выписывая для них инструменты, материалы и мастеров. Он поделал им нового роду и несравненно выгоднейшего пред старым торговые для ходу по рекам суда. Он в бытность свою в Москве на краткое время, в 1718 году, между прочим осматривая на Москве реке торговые суда, одно из них в присутствии своем и купцов повелел переделать, трудяся в том и собственными своими монаршими руками, и показав купцам в переделанном пред старым все выгоды, повелел и везде по тому же образцу оные строить. Польза торговли понудила его предпринять и трудный оных поход в Персию, из коей богатейшие провинции, производящие весь персидский шелк, присовокупил к России, намеряясь в то же время обратить и самые индийские богатства в пользу торговли подданных своих. Но если бы все подобное сему описать, то вышла бы из того великая книга. Довольно сказать, что он поставлял из первейших должностей государя стараться о приведении торговли, яко главнейшего источника государственного богатства, в наилучшее состояние, как то о сем показывает История его. И старанию его соответствовали успехи. Он при жизни еще своей имел удовольствие видеть открытые недра Натуры, из коих изобильно проистекать начали всех родов металлы, завелись всякие художества, и мануфактурные товары начались делаться из своего персидского шелку, отворились новые торговые порты, и российские купцы стали на своих кораблях отпускать вне государства мануфактурные свои товары, и выделанные и невыделанные продукты, все же то, по справедливости сказать должно, было собственных рук его дело.

 

Впрочем, великий государь в построении Петербурга и в утверждении в нем монаршего престола и другую весьма важную ж имел причину, то есть чтоб тем навеки утвердить за Россиею завоеванные у Швеции провинции. Но не распространяясь о сей причине более, скажу, что постыдиться бы должна и самая зависть беспримерною твердостию духа основателя сего царствующего града, то есть, что Великий Петр построил Петербург, Кронштадт и другие пристани на шведской земле тогда, когда казалось всей Европе невероятным, чтоб мог он удержать оный за собою, а особливо в рассуждении непреоборимой упорности великого его соперника Карла XII, бывшего тогда в самой великой силе.

 

Видели мы великого государя, отражающего одною, так сказать, рукою того великого соперника своего, наводившего ужас на всю Европу, а другою на землях его строющего при Балтийском море великий град, с намерением соделать оный средоточием самой великой торговли и своею столицею: предприятие, достойное Петра Великого!

 

Толь великому плану своему сей беспримерный государь следуя постоянно и презирая все невозможности, могшие бы всякого другого устрашить, соединил и море Каспийское с Петербургом, или, лучше сказать, с Балтийским морем великими каналами, дабы вместе с европейскими богатствами обратить в оный и богатства Персии и самыя Индии, замышляя в то же время соединить таковыми же каналами и Черное море с Каспийским и Балтийским же, которую работу и предприял уже. Но сими великими работами планы его не ограничивались, он назначил ими и все части обширнейшего владения своего соединить в одну, так сказать, точку, дабы разделенные по разным и отдаленным провинциям богатства подданные его могли, так как чрез руки, из одной в другую передавать.

 

Но жизни человеческой предел положен, а жизнь сего великого монарха не дошла ниже до обыкновенной старости, чему причиною чрезмерные труды его. Таковые предприятия его покажутся паче еще важнейшими, когда только представим себе, что Россия занимает на поверхности всего земного шара суши более седьмой части. И когда европейские государи в необширных владениях своих стараются соединением чрез каналы рек облегчить перевозы избытков одного места в другое и споспешествовать тем распространению торговли подданных своих, то коль же нужны таковые каналы для России, имеющей почти неизмеримую обширность! Но сия-то самая обширность, которой не могли российские владыки, толико впрочем достойные оной самодержцы, обозреть своими очами, и была причиною, что и самые славнейшие из них не могли к сему великому приступить делу, а надобно было пройти многим векам, пока провидение Божие ниспошлет такого монарха, которому бы ничего не было невозможного, который бы в простых экипажах как частный человек с одним, двумя или тремя служителями мог объездить и обозреть все нужные места владычества своего, который бы быстропарящими мыслями своими не токмо мог все обнять, но и залетать за самую Камчатку до пределов Америки и Японии, а с другой стороны, за самую Индию, и который бы, все обозря, все обняв, приступил между прочими великими делами и к соединению не только рек, но и самих морей каналами, а приступя к тому, мог бы не одним присутствием своим ободрять работающих, но и рук своих пособием. Словом, который бы чудотворною рукою своею силен был, дав новое водам течение, соединить теснейше все части владения своего и, наконец, который бы оставил по себе достойных преемников, могущих краткость лет его продолжить до бесконечности, для усовершенствования всего им недоконченного, для доставления подданным истинного и прочного блаженства и для вознесения любезной его России на самый верх славы и величества, немогущего поколебаться никакими веками. А мы и видим с восхищением то исполняемое: Екатерина Великая нам и всему свету истину сию доказывает собою <...>

 

Вся История его полна наиснисходительнейших его к подданным примеров. Он между ними всегда обращался почти как равный, к пешему к нему свободно было всякому подойти просто, за ним следовать, идти вместе и зачать речь. Да и которого Государя памяти воздаваема была от подданных толикая жертва благодарности и признательности к великим его дарованиям и отеческому снисхождению, как Петру Великому? Сколько я ни знавал почтенных особ, имевших счастие служить при нем, то всякий из них не мог произнести священного имени его без слез, неосушаемых и самою глубокою старостию.[14] Он даже до того был им любезен, что и самое наказание его было им приятно, потому что правосудно, ибо никто поистине лучше его не ведал и не наблюдал великого онаго царского правила, что Самодержавный Государь, представляя на себе подобие Божие, должен в равномерном совершенстве оказывать ко всем милость и правду, которые и были в нем наитеснейше соединены, и престол его был престол милости и правды. У него лицеприятие никакого не имело места, но высоким и низким, богатым и убогим, своим и чужестранным без малейшего послабления и проволочки оказываема была равная правда <...>

 

Великий Государь, нетерпеливо желая видеть природные дарования подданных своих очищенными от мрака суеверия, но ведая, что долговременная сия болезнь ума требовала великого и искусства к уврачеванию своему, не употребил жестокого на оное лекарства, но начал оное увещаниями и доказательствами, учреждением разных училищ, введением европейских обычаев и обрядов, вызовом многих и всякого звания искусных иностранцев и посылкою детей их в просвещенные земли, во всем же том представляя им примером самого себя. Но сколь ни дальновидны были сии к излечению их средства, однако же все то мечталось им душевредным и возбуждало всеобщее почти неудовольствие, всякий же иностранец по одному только внешнему наряду своему казался им достойным отвращения. И сие-то последнее побудило великого государя сообразить их самих по внешнему виду с презираемыми ими иностранцами, для чего и повелел им обрить бороды и носить немецкое платье, наложа на противящихся сему повелению легкий только денежный штраф. Когда же между тем наступило время войны с страшным неприятелем, каков тогда был Карл XII, и на отражение его потребна была регулярная армия, то предрассудки о святости бород и старого платья сильное делали тому препятствие, и вопль неудовольствия произвел в некиих местах государства мятежи и на самую жизнь его заговоры. А толь дерзкие намерениям его препятствия и настоявшая тогда воинская нужда понудили наконец попечительнейшего о благе Отечества монарха употребить к искоренению грубого и глупого сего предрассудка данную самодержцам власть, но без всякого однако ж пролития крови, исключая одних только явных начинщиков возмущений. И сие-то самое г. Страленберг называет причиною всех мятежей и пролития крови.

 

Но следствие перемен сих заградило уста клевещущих на великого государя, ибо помянутый страшный неприятель был вконец побежден. Природные дарования россиян очистились от мрака предрассудков, науки взяли свою силу, и ныне, кроме малой части, и то из самого черного народа, никто уже не почитает бороду и покрой платья за грех, препятствующий спасению, и россияне переменили о себе мысли у всех европейских народов, они уже ныне не только не почитают нас за грубых варваров, за каковых почитали прежде, но ищут уже нашей дружбы и из всех частей Европы наподобие рек текут к нам и находят у нас свое Отечество.[15]

 

Печальное происшествие с царевичем Алексеем Петровичем было наистрожайшим искушением ироической твердости духа и отеческого сердца Великого Петра, которое однако ж, колико впрочем ни было несчастно, открыло в совершенной полноте беспредельную любовь его к Отечеству и подданным. Но прежде, нежели приступим к рассмотрению сего важнейшего в жизни великого государя приключения, о котором можно сказать, что было оное, и ныне еще есть камнем претыкания не только иностранным, но и тем из своих, кои несовершенное имеют сведение о обстоятельствах дела сего, должно для сего, во-первых рассмотреть нам историю жизни и характер несчастного сего принца.

 

Царевич Алексей Петрович родился 1690 году февраля 29 дня и до 1699 году состоял под надзиранием матери своея царицы Евдокии Федоровны. Но известно, что сия государыня весьма противных была склонностей с великим супругом своим. Она по предрассудкам своим быв прилеплена к старинным обычаям и обрядам столько, что имела великое отвращение ко всем вводимым Его Величеством европейским новостям и ко всем иностранцам. А суеверные собеседники, окружавшие особу ее, довершили отвращение ее как к помянутым новостям, так и к самому супругу ее, почитавшемуся от них за еретика и за отступника от православной веры, и ненависть сия напоследок столь далеко доведена, что она, по мнению некоторых,[16] и с самыми зломышленниками противу великого супруга своего была одного мнения. Но справедливо ли сие последнее или нет, ни того ни другого утвердить не могу, только то известно, что монарх по наказании тех злодеев в 1699 году отослал ее в Суздальский Покровский монастырь и в нем велел ее постричь. При таковой матери от суеверных мам и приставников не могло нежное царевичево сердце получить иных впечатлений, как подобных же, кои он, так сказать, всосал в себя еще с млеком, и прежде почти, нежели размышлять начал, уже научился ханжеству и притворству.

 

А духовные, недостойные сего почтенного имени, при обучении его православному закону не опускали паче еще вкоренять в его сердце ненависти ко всем вводимым в Отечество родителем его новостям, внушая ему нечувствительно, что любовь отца его к иностранным, учреждаемая им претрудная и в России небывалая военная регула, заводимое строение кораблей, и будто бы малое почтение к Духовному чину и странствование его в еретические земли весь народ крайне ненавидит. При чтении же Священного Писания и отеческих книг останавливали его на некоторых текстах и по пристрастию своему оные толкуя, выводили, что таковые царевы дела и странствования и самому Богу неугодны[17] и проч. Все же сие подтверждали опутанному пагубными сими сетями царевичу и приближенные к царице недостойные бояре. К совершенному же его несчастию скоро приучили его и к вину, коим отягощая ум его, паче еще отнимали у онаго силу к основательному рассуждению. Таковые-то от самого детства внушения, впечатлеваяся на младом его сердце и время от времени укореняясь, соделали все его несчастие, и благороднейшая сия Петра Великого отрасль в самом, так сказать, корени своем недоброжелательствующими к особе монаршей суеверами повреждена неисцельно.

 

Но может быть, скажет при сем кто: для чего же зла сего не предупредил родитель его? Таковый пусть рассмотрит того времени Историю Его Величества и увидит, что великий родитель сей находился тогда в самых крайнейших беспокойствиях по причине властолюбивых предприятий правительствовавшей сестры своей и многих на здравие его умышлений и заговоров, которые должно было всего прежде ниспровергнуть и настроенные на него и на Отечество удары отвратить. Увидит сего монарха в то же время занявшегося беспрестанным обучением вводимого им регулярного воинства, строением флота, обучением себя мореплаванию, исправлением многих злоупотреблений и нравов подданных и, следовательно, увидит конечно, что не было ему отнюдь времени самому смотреть, так сказать, за бывшим еще в пеленах сыном своим, а потом паче еще заняли его Величество наступившая с турками война, двукратные его под Азов походы, строение в Воронеже флота, обозрения его многих городов, и наконец предпринятое им в европейские государства для научения себя самого достойному царствованию и для просвещения подданных своих путешествие. Но при всем сем однако ж отнюдь сего сказать неможно, чтоб толико попечительнейший о пользе Отечества государь забыть мог единого своего сына и наследника и оставить его без должного о нем призрения. Но можно ли государю и человеку, занявшемуся столь великими, столь и бесчисленными делами проникнуть в сердца окружавших сына его, закрытые непроницаемою завесою притворства!

 

По возвращении же из путешествий своих, по истреблении зломышленных стрельцов и по заключении в монастырь супруги своей, великий государь обратил первое свое, так сказать, внимание на сына своего, имевшего тогда девятый еще год, а исправление сердца его и было первым его предметом; и как казалось ему, что род Нарышкиных, из коего была царица Наталья Кирилловна, мать его, есть самый вернейший и приверженнейший к пользам царского его дому, то двух из сего рода господ и приставил к сыну своему, предписав им иметь неусыпное старание о поселении в него любви к добродетели и к Отечеству, и определил тогда же обучать его и нужным европейским языкам. Но и самые великие люди суть человеки. Петр Великий взирал на сих определяемых к царевичу приставников, яко на своих свойственников и, следовательно, яко на вернейших и усерднейших исполнителей воли его, но к несчастию, не мог проникнуть сердец их, и по следствию окажется, что они толикой доверенности мало соответствовали.

 

Между тем великий государь вяще еще углубился в дела Отечества, в поправление многих злоупотреблений, в заведение разных училиш и художеств, в построение великого флота, крепостей и гаваней и, наконец, в наступившую войну с Карлом XII, но и посреди сих величайших занятий своих никогда однако ж не оставлял попечений своих о сыне своем. Он в 1701 году поручил его в главное надзирание любимцу своему господину Меньшикову, пожаловав его к нему обер-гофмейстером.[18] А дабы в отлучках сего не был он без должного наставления, определил к царевичу гофмейстером министра своего Статского и Военного советника фон-Гизена,[19] или, по выражению других писателей, Гуйсена, который был достоин сей великой доверенности. Монарх сверх изустного ему наставления от 3 апреля 1703 года, дал ему и письменную инструкцию, чему он должен обучать его, а именно — страху Божию, добродетельному житию, всем гражданским и воинским законам и нужным наследнику престола наукам. И сей ученый муж и достойный гофмейстер, почитая за особливую себе честь сию доверенность, не щадил ни труда, ни ревности в просвещении и наставлении порученного ему великого сего питомца. Но сердце царевичево сколько предупомянутыми внушениями, столько, или и более ненавистию к родителю своему за отторжение от него любимой им матери, бывши заражено, отвращалось от всяких наставлений, хотя же по притворству своему и казался он соответствующим сему о нем усердию, но сие было в присутствии только наставника сего.

 

Потом попечительный родитель, желая, чтоб сей сын его следовал стопам его и в достижении славы, записал его по примеру своему в гвардию сержантом, брал его с собою в походы воинские, преподавал ему наставления и правила искусства военного, объяснял ему многие планы и вместе с оными поселял в сердце его благоразумную неустрашимость. Он был при нем при многих наступательных и оборонительных с неприятелем сражениях и при взятии городов и крепостей Ноттенбурга (Шлиссельбург), Копорья, Ямбурга и Нарвы, но во время таковых воинских опасностей всегда содержал его в отдалении, наблюдая здравие его, яко наследника престола, не жалея между тем своего собственного, бирал его с собою же в разные свои путешествия, как-то в Польшу, в Архангельск и проч., а нередко употреблял его и в государственные дела, пред походом же своим на турок поручил ему и главное правление над государством. Но все таковые отеческие благие насаждения исторгали из сердца его враги просвещения и Отечества. Они, пользуясь частым государевым отсутствием, а иногда и его гофмейстера, который по возлагаемым на него нужным делам не мог всегда быть от него неотлучным, напоминали ему печальное состояние матери его, страждущей от сих самых новостей, представляя притом, что нет ему и нужды много трудиться в таких науках и в знании чужестранных языков, а равно и в военных нововыдуманных оборотах, уверяя его народною к нему любовию, и что знает ли, или не знает того, все он будет наследником престола, да еще и более любим будет, если пренебрежет отеческие новизны и станет подражать деду и прадеду своему. Младый царевич, приученный из детства к подобным внушениям и праздности, вкушал яд сей с удовольствием, и по несчастию имея в приставниках своих потворствующих себе, не опускал никогда случаев, съезжался с ними и подобными развратниками тайно предаваться Бахусовым веселостям, в каковых собраниях и не преставали ему повторять зловредных тех наставлений, утверждая притом его надеждою скорого получения короны, поелику уже царя отца его несомнительна скорая кончина, судя по частым его болезненным припадкам, о чем будто бы и весь народ Господа Бога усердно молит и его, царевича, предварительно своим избавителем от великого царева удручения называет.

 

Между тем великий государь с крайнею болезнию сердца своего видел в царевиче противные наставлениям своим поступки и отвращение от дел, употреблял все способы к его исправлению, как-то советы, увещания и просьбы, а иногда и отеческие наказания, наконец же грозил ему заключением монастырским и пострижением в монахи, ежели он не исправится, но все то было тщетно: царевич только в глазах его, и то против воли своей, исполнял повелеваемое ему, но за глазами предавался паки постыдным своим увеселениям, ибо тайные его советники овладели сердцем его совершенно. Сокрушающийся о развращении его родитель употребил новое средство к его исправлению. Он послал его в немецкие земли, ласкался надеждою, что, может быть, он из обхождения с владетельными особами устыдится своих поведений и обратится на путь чести, предписав ему правила его там поведению, и что он должен замечать и чему обучаться, но и сей избранный монархом способ нимало его не воспользовал. «Все то, — говорит в манифесте своем с болезнию сердечною государь, — все то было бесплодно, и семя наук и наставлений моих падало на камень, Алексей наставлениям моим не только не следовал, но и ненавидел их, и вместо честных, знатных и благоразумных особ обходился всегда с подлыми и непотребными людьми». А дабы никаких не оставить средств к его исправлению, то великий государь вознамерился его женить на добродетельной и знатной какой принцессе и с отеческим увещеванием открывает ему сие свое желание, и сын сей притворяется, что будто охотно на то соглашается, уверяя пекущегося о нем родителя, что если он сочетается с добродетельною и умною женою, то всеконечно исправит свои поступки.

 

Великий Государь, чувствительно сему обрадуясь, предложил ему знатнейших невест и дозволил из оных избрать ту, которая более ему полюбится. Но сколь разнообразны были их намерения! Родитель мнил, что сын его, сочетавшись с знатною и добродетельною супругою, устыдится прежних своих поступков и исправится. А сын мыслил, что браком своим удобнее ему будет прикрывать отвращение свое от дел и что не только избавится от монастыря, но паче еще удостоверится в наследии короны, и с сими-то мыслями избрал он принцессу Волфенбительскую, внуку владетельного герцога, свояченицу Римского Императора и внуку королевы Аглинской, принцессу, по несравненным своим добродетелям и душевным свойствам почитаемою всею Германиею. Великий государь, обрадовавшись сему выбору его, немедленно сочетал его с оною. Но скоро по браке сия редких достоинств принцесса, к неизобразимому сокрушению своему, увидела себя от супруга своего презираемою, ибо царевич, вдавшись в прежние свои распутности, убегал ее присутствия, а наконец предпочел ей бывшую при ней девку, финскую крестьянку по имени Ефросинию, и сокрушающийся родитель его принужден еще был и неоднократные за то терпеть от родственников ее жалобы и нарекания <...>

 

Марк Аврелий, толико впрочем великий и мудрый государь и толико казавшийся любившим подданных своих, имел единого же сына, но сына злобного и развращенного, и ведал он, что народы, покоящиеся под кротким его правлением, восчувствуют от него все печальные следствия злого государя. И хотя образ правления тогдашнего не определял ему наследника, но имел он право и власть избрать в преемники по себе, кого хотел, и выбором добродетельного государя продолжить блаженство подданных, как то и сам он избран и наследником объявлен предшественником своим великим Антонионом, однако ж он объявил наследником своим сего самого сына. Но кто ж был сей сын его? Он был Коммод, был тиран, управляем подлыми льстецами, преданный чудовищным беспутствам и беззакониям, увеселявшийся пролитием крови подданных, и у которого первыми преступлениями почитались добродетель, просвещение или богатство подданных. Такого-то государя Марк Аврелий дал по себе подданным своим, и следовательно он при назначении наследника взирал только на кровь свою в сыне своем, взирал на пользу только сына своего, а не на пользу подданных, отдал скипетр чудовищу потому только, что он был сын его, а тем соделал несчастие многим миллионам подданных. Но Петр, да произносит каждый с благоговением сие священное имя, Петр Великий взирал на сына своего совсем не теми очами, какими Аврелий. Блаженство подданных его было несравненно драгоценнее ему сына своего. Он, страшась, дабы сын его, который хотя и не был так зол, как Коммод, но в коем однакож не видел он достоинств доброго государя, не причинил несчастия Отечеству и подданным своим, лишает его наследства, произнося, что как сам он за благополучие подданных своих не щадил жизни своея, то тем паче не может пощадить жизнь такого сына, который может им причинить зло, и что лучше он престол отдаст достойному чужому, нежели недостойному своему сыну. Какое различное чувствование Римского и Российского императоров! Один взирает на пользу только сына и определяет подданным тирана, а другой взирает на пользу только подданных и лишает наследства сына, дабы не мог он причинить им зла: какое поразительное для чувств подданных изображение, и следовательно, коль обожаемо имя Петра Великого россиянами быть долженствует! Но россияне, россияне! Не находится ли из числа вас и ныне таких, которые великим делам сего обожания достойного монарха постановляют гораздо меньшую цену, таких, которые, содрогаяся от имени его палки, находят в нем государя весьма преклонного ко гневу и слишком строгого; и наконец таких, которые хотя и не соглашаются во всем с тако о нем мыслящами, но приписывают многое в нем худому его воспитанию и малому просвещению? Таковые судии, ежели б по крайней мере, приписывая сии ему недостатки, мыслили о нем так, как о человеке, который какими бы великими ни был одарен талантами, не может быть без слабостей, ибо и самое солнце не без пятен, то б не заслуживали они осуждения. Но я говорю о тех, которые тако о нем судят с желчию, не находя справедливости в тех, которые, удивляясь великим делам его, поставляют его в числе самых наивеличайших государей, бывших когда-либо в свете.

 

Но рассмотрим о сем с беспристрастием. И так, что касается до первых, то я удовольствуюсь только сказать им, что неблагодарность есть из самых гнуснейших пороков, но неблагодарность к начальнику нашего просвещения и нашей славы есть уже самый непростительнейший грех. <...>

 

Вторые, приписывающие Его Величеству паче меры строгость и гнев, погрешают сугубо: 1) против справедливости, что не хотят замечать великих его снисхождений к согрешающим и ему досаждающим, из каковых несколько примеров показано мною выше, а История его и наполнена такими отеческими снисхождениями, но я, оставляя уже все прочие, напомяну им о разительнейших из оных. Сей великий государь, при самой очевидности явного оскорбления своего Величества умел себя воздерживать, доколе не исследовано будет дело в точности и если находил, что погрешность происходила из любви к Отечеству, или хотя для мнимой пользы государству, то прощал всегда виновных и вместо того, чтоб их наказывать, благодарил еще их за усердие ко благу Отечества.[20] Он и против даже самого тяжкого преступника тотчас умягчался и был готов прощать, если усматривал в нем искреннее в преступлениях своих признание, так что можно о нем сказать, что не было такого греха, который бы силен был победить его милосердие. Самые на здравие его умышлявшие злодеи испытали на себе его милосердие, когда только с раскаянием открывали грех свой и, словом, из сей милости его исключались только ожесточенные, которые одни, яко уже нераскаянные во злобе, возбуждали в нем гнев и строгость.

 

2) Погрешают против разума, что, судя о прошедших временах по настоящему и деяний тогдашних, кажущихся им грубыми и жестокими, не соображают с умоначертанием, нравами, обычаями, воспитанием и обстоятельствами тех времен, ибо что в оные было необходимо, то самое в нынешние совсем не нужно: тогда не столько чувствительна была палка, сколько ныне одно жестокое слово или один только суровый взгляд. «Нет обильнее источника заблуждений, — говорит писатель истории Карла V,[21] — как чтоб судить об установлениях, порядках и нравах прежних по обыкновениям и понятиям настоящих времен». Перенеситесь же, читатели, мыслями вашими в те времена, то увидите вы Петра Великого, сражающегося не столько со внешними неприятелями, сколько со внутренним изуверством, суеверием и старинными предрассудками, которые сильное делали во всем ему сопротивление и помешательство, и в рассуждении сего не оправдаете ли Великого сего государя в том, что он, выбиваясь, так сказать, из силы, принужден иногда бывал укрощать чудовища сии строгостию.

 

Что ж до тех касается, которые приписывают строгость и гнев его худому воспитанию и малому просвещению, то и я соглашаюсь с ними в том, что подлинно Великий сей государь не токмо не имел приличного монарху воспитания, но еще и препятствуемо в том было ему властолюбивою его сестрою, которая, страшась природных его дарований, чтоб с возрастом его не лишиться ей власти своей, умышленно старалась удалить от него всякое познание и просвещение и погрузить во всякие пороки. Но не соглашаюсь с ними только в том, чтоб то служило к уменьшению славы дел его, но паче еще утверждаю, что таковое недостойное его воспитание придает более делам его блеску, поелику он возмог без помощи учения и без всякого почти руководства сам собою пробиться сквозь толико мрачный облак невежества и произвесть толь великие дела, каковые едва ли произвел который до него государь и с самым наилучшим воспитанием, какую справедливость отдают ему многие беспристрастные и самые именитейшие иностранные писатели, как то увидит читатель ниже <...>

 

И поистине великий сей монарх достоин такового удивления, когда единым природным разумом своим мог постигнуть те высокие правила царствования, которые преднаписаны мудрыми, то есть, что самодержавная власть дана от Бога государям для того, чтоб они неусыпно пеклись о пользе и спокойствии подданных и о благосостоянии и безопасности государства, и что благо общенародное есть его благо, и что самодержец отрицается тогда от своей должности и от своей славы, когда, помышляя о единой своей пользе, позабывает или небрежет о пользе своих подданных. И сим-то правилам он следуя, жертвовал не токмо покоем своим, но и самою жизнею пользе подданных своих. И ум воистину недоумевается, когда только представим себе, что сей беспримерный монарх для них соделал: он завел многие небывалые до него училища, и извлекши их из мрачной праздности, показал им лучезарные стези к просвещению; он разослал великое их число по европейским государствам и сам, сложа со главы своей корону, им прошествовал, дабы примером своим побудить их к прилежнейшему изучению; он истребил многие из них злоупотребления и суеверия, толико бедственные их просвещению; он и самое духовенство вразумил и наставил в касающемся до их звания, приведя оное в надлежащие пределы; он повелел преложить на российский язык многие полезные и до того им неизвестные книги; он великими награждениями привлек в Россию многих именитых учением мужей и старался вызвать к себе и великого Лейбница и славного Волфия, не возмогши же никакими награждениями склонить их к тому, умел по крайней мере привязать их к себе своим уважением и благодеяниями и воспользоваться их советами в касательном до их просвещения, пожаловав первому почтенную титлу и знатную пенсию.[22] Он на сей же конец благоволил вступить в члены парижской Академии Наук и не словом, но делом исправлял звание академика,[23] дабы, сообщаясь с оною и с знатнейшими ее членами чрез свои переписки, мог и оттуда почерпать знания в пользу же их и Отечества. Он, наконец, для них завел Академию наук со многими училищами и, снабдя ее великим числом всякого рода книг,[24] рукописей, инструментов, машин, присоединил к ней Кунсткамеру и, ничего не щадя, обогатил оную множеством таких чудес природы и искусством произведенных вещей, из коих нескольких ни одна в свете не имеет подобных. Но я забываюсь, любезный читатель, что описание всех сих и бесчисленных других отеческих его к подданным благодеяний предоставить должно Истории его. <...>

---

 

[1] Я о тех только напомяну, с коими имел я счастие быть знаком, и от коих все написанное мною было подтверждено, и которые благоволили мне сообщить многие анекдоты, до сего великого государя касающиеся, будучи или сами того очевидцы, или по крайней мере современники, и следовательно, верные свидетели, поелику при их жизни оное происходило. Сии именитые особы суть: господа действительный тайный советник сенатор и кавалер Иван Иванович Неплюев, адмиралы и кавалеры: Алексей Иванович Нагаев, Семен Иванович Мордвинов и Иван Лукьянович Талызин. Сверх сих господ комиссар Крекшин и купцы московские Сериков, Евреинов, Полуярославцов, Ситников и олонецкий Барсуков. Я не упоминаю о тех, которые или от своих отцов, или дедов, или свойственников и знакомых, служивших и живших при сем великом государе, слышали и сохранили в памяти, а некоторые и записали, и также о тех, с коими я не имел счастия быть знакомым, но от них слышашнное записал. Из сих особливого уважения и вероятия достойных особ суть превосходительные господа граф Андрей Иванович Ушаков, Федор Иванович Соймонов, барон Иван Антонович Черкасов и Аврам Петрович Ганнибал.

[2] Я говорю таковых, ибо большая часть, или, лучше сказать, все беспристрастные и самые именитые иностранные ж писатели изображают сего великого монарха самыми блистательнейшими чертами, а некоторые из них превозносят его выше всех прославившихся до него в свете великими делами монархов, как то в заключении сей истории Петра Великого будет показано.

[3] Обыкновение оное только усилилось, что соделалось твердым законом, произведшим местничество, толико вредное благосостоянию государственному. И хотя царь Федор Алекссевич испроверг сие местничество, но толь закоренелое зло не могло еще совершенно в краткое время царствования его быть уврачевано, и в первые годы царствования Петра Великого гнездилась еще сия химера в сердцах боярских.

[4] «В Китайском государстве чины и достоинства приобретаются единственно учением, добронравием и способностями. И ежели на экзамене кто таковым будет признан, то, какого бы тот ни был звания или рода, отверзается ему удобный путь ко всем чинам, и дети Мандаринов, ежели хотят достигнуть до чинов отцов своих, то нет иного к тому пути, как приобресть учением способности и добронравие отцов своих» Г. аббат Лапорт, в V томе Всемирного своего путешествователя.

[5] Какие же и кроме сего государь имел причины возвести сего подданного до толикой высоты, что и сам монарх в письмах своих давал ему титул Величества, непроницающему в намерения великого государя покажется подлинно странным, но читатель увидит в последствии Истории сей истинные тому причины.

[6] Том III.

[7] Прекрасно г. Ломоносов в предупомянутом Слове говорит о сем: «Он, неоднократно облетая наподобие орла быстропарящего европейские государства, отчасти повелением, отчасти важным своим примером побудил великое множество своих подданых оставить на время Отечество и искусством увериться, коль великая происходит польза человеку и целому государству от любопытного путешествия по чужим краям. Тогда отворились широкие врата великия России, тогда через границы и пристани, наподобие прилива и отлива, в пространном океане бывающего, то выезжающие для приобретения знаний в различных науках и художествах сыны российские, то приходящие с разными искусствами, с книгами, с инструментами, иностранные, беспрестанным текли движением; тогда математическому и физическому учению, прежде в чародейство и волхование вмененному, уже одеянному порфирою, увенчанному лаврами и на монаршеском престоле посажденному, благоговейное почитание в освященной Петровой особе приносилось. Таковым сиянием величества окруженные науки и художества всякого рода, какую принесли нам пользу, доказывает избыточествующее изобилие многоразличных наших удовольствий, которых прежде великого России просветителя предки наши не токмо лишались, но о многих понятия не имели. Коль многие нужные вещи, которые прежде из дальних земель с трудом и за великую цену в Россию приходили, ныне внутрь государства производятся, и не токмо нас довольствуют, но избытком своим и другие земли снабдевают».

[8] Что между прочим докажет калмык одного господина, выехавший вместе с господином своим из чужих краев, которого государь за успехи в учении пожаловал офицером, а господина его матросом, и калмык сей дошел до чина контр-адмиральского. Сие будет описано в анекдотах моих.

[9] О сем прекрасно написал г. Сумароков:

          Последний принял чин, и царствуя служил,

         Свои законы сам примером утвердил.

[10] «Взирая некогда Сенат Римский на Траяна, стоящего перед консулом для принятия от него консульского достоинства, возгласил: Тем ты более, тем ты величественнее. Какие восклицания, какие плески Петру Великому быть долженствовали для его бесприкладного снисхождения? Видели, видели отцы наши венчанного своего государя не в числе кандидатов Римского Консульства, но меж рядовыми солдатами; не власти над Римом требующего, но подданных своих мановения наблюдающего», г. Ломоносов в том же Слове.

[11] «Мы, ныне озираясь на минувшие лета, представляем, коль великою любовию, коль горячею ревностию к государю воспламенялось начинающееся войско, видя его в своем сообществе за одним столом, ту же приемлющаго пищу, видя лицо его, пылью и потом покрытое, видя, что от них ничем не разнится, кроме того, что в обучении и в трудах всех превосходнее. Таковым чрезвычайным примером премудрый государь, происходя по чинам с подданными, доказал, что монархи ничем так величества, славы и высоты своего достоинства прирастить не могут, как подобным сему снисхождением». Г. Ломоносов.

[12] Сие необузданное войско свергло Баязета II в 1512 году. Оно отняло жизнь у Амурата III в 1595 году. Оно угрожало Магомету III свержением с престола, от него ж и Осман II, клявшийся оное истребить, но открывший по неосторожности сие свое намерение, претерпел великое бедствие, ибо они от самого сераля гнали его пинками в тюрьму, где его в 1692 году и удавили. Мустафа, которого сия мятежная толпа возвела на место Османа, по прошествии двух месяцев был свержен теми ж самыми, которые его возвели на сию высоту. Они умертвили также и султана Ибрагима в 1649 году, стащив его с бесчестием в семибашенный замок. Они свергли с престола и сына его Магомета IV за худой успех Венской осады, которого однако ж причиною была единственно ошибка Кара Мустафы, первого визиря. Сему разумному султану они предпочли Солимана III, его брата, без всяких достоинств, потом и его свергли, спустя несколько времени. Напоследок в 1730 году они, не удовольствовавшись тем, что домоглись принесть себе на жертву Великого Визиря, Реис-Ефендия и Капитана Пашу, свергли Ахмета III и заключили его в темницу, а оттуда вывели Магомета, сына Мустафы II и объявили наместо его Султаном.

[13] г. Робертсон в истории Карла V.

[14] Достойнопочтенный по заслугам, чинам и летам своим господин Федор Иванович Соймонов рассказывал, что во время бытности в Дербенте главным командиром господина генерал-майора Матюшкина, при коем тогда находился и он, господин Соймонов, получена печальнейшая весть о кончине Петра Великого. Курьер, привезший оную, не сказал о сем никому прежде его господина генерал-майора, и как только начальник сей о сем услышал, залился слезами и упал без чувств. Вмиг весть сия разнеслась по всему городу, и наполнился бывшими тогда в Дербенте россиянами дом и двор начальничий. Не можно себе представить без ужаса, говорит господин Соймонов, тех рыданий, вою и крику, каковые испускали пораженные кончиною государевою все россияне; в каковом ужасном состоянии все они, забыв все прочее на свете, пробыли более суток без сна и без пищи.

Именитый сей господин Соймонов, в самой уже глубокой старости рассказывая сие, проливал слезы. Толико-то память Великого Государя была им любезна или, лучше сказать, почти обожаема.

[15] «Нравы российского народа в наши времена, говорит г. Пуфендорф, совсем инако должны уже быть описаны, нежели в прежние, ибо как прежде полагались они в числе варваров, так напротив ныне, как бесприкладный император Петр Первый представил себя живым правилом и своим примером доказал, что россияне не без великих душевных и телесных дарований час от часу входят в науки и исправляются в своих нравах. Прежде сего ездить в чужие края и учиться наукам было в запрещении, из чего заключить можно, что невежество и законами подтверждаемо было. Ныне же знатнейших господ дети для украшения их науками и добрыми нравами посылаются в чужие земли. Доселе у россиян не было никаких наук, напротив того ныне науки и художества у них новое себе находят отечество» и проч. Самуил Пуфендорф, Введение в историю знатнейших европейских государств. Часть II, стр. 452, в примечании.

[16] Смотри о сем в Истории Его Величества, с Венецианской напечатанной с поправлением в Санктпетербурге, Часть I, с. 219.

[17] Дело следственное о Царевиче, помещенное в Истории Его Величества, напечатанной с поправлениями с Венецианской в Санктпетербурге. Часть II, стран. 113 и 114.

[18] Смотри Историю князя Меньшикова, помещенную в Зеркале Света.

[19] Сим фон Гизеном есть писанная История Петра Великого, но не конченная.

[20] Любопытные и достопамятные сказания, стран. 282 и 283.

[21] Робертсон в Истории того государя.

[22] Г. Лейбниц толико был привязан к Петру Великому, что старался уговаривать ученейших во всяком роде мужей к принятию службы в России. Господин Голдбах Христиан, славный законовед и математик был один из них.

[23] Его Величество между прочим благоволил сообщить в ту Академию многие свои планы о соединении рек, Каспийскому морю, крепостям и Тангутские письма, и яко академик, получил из оной сему подобное и ежегодно книгу.

[24] Сей монарх собирал оные отовсюду с неусыпным попечением, не щадя ничего и, во-первых, достал в разных им завоеванных провинциях до 2500 книг. Посланным от его Величества для сего нарочно и библиотекарем его г. Шумахером привезено наилучших книг число великое, из разных архив и монастырсй доставлено их также число немалое. Потом умножил оную великим же числом книг, оставшихся после архиатера своего Арескина и других господ, наконец обогатил ее великим собранием азиатических рукописей и писем. А напоследок украсилась библиотека сия и приобщением к ней собственных Великого государя географических, исторических, архитектурных, военных и других учебных книг, также карт, рисунков, чертежей и планов, и прочее.

 

КОММЕНТАРИИ

 

Публикуемые отрывки печатаются по изданию: Деяния Петра Великаго, мудраго преобразителя России, собранныя из достоверных источников и расположенныя по годам. Ч. 1. М.: Унив. тип., у Н. Новикова, 1788. С. 10-23, 27-28, 47-54, 56-57, 60-73, 120-123, 124-127, 128-131.

 

...царь Федор Алексеевич испроверг сие местничество...— Местничество было отменено боярской думой в 1682 г.

 

...аббат Лапорт, в V томе Всемирного своего путешествователя.— Ла Порт, Жозеф де (1713—1779), французский писатель, автор труда: Всемирный путешествователь, или Познание Стараго и Новаго света, то есть: описание всех по сие время известных земель в четырех частях света <...> на российский язык переведенное с французскаго [Я. И. Булгаковым]. Т. 1-27. СПб., 1778-1794. Т. V: 1780.

 

...господин Ле-Форт... — Лефорт Франц Яковлевич (1656—1699), генерал-адмирал, новгородский наместник. Голиков составил его жизнеописание: Историческое изображение жизни и всех дел славнаго женевца, Франца Яковлевича (Франциска Иякова) Лефорта. Перваго любимца Петра Великаго... М., 1800.

 

Ромодановской (Ромодановский) Федор Юрьевич (ум. 1717), управлял Преображенским приказом — учреждением, занимавшимся политическим сыском. Обладал тираническим нравом, но имел репутацию неподкупного человека. В 1697 г., во время своего заграничного путешествия, Петр поручил ему управление государством, возведя его в титул князя-кесаря и Его Величества.

 

...сочинители Исторического о великих людях словаря... — Вероятно, имеется в виду издание: Dictionnaire historique par l’abbé L’advocat. Paris, 1777.

 

Траян Марк Ульпий (53—117), римский император (98—117), проявлял заботу о мелких и средних землевладельцах и расширил привилегии Сената; им был учрежден приют для бедных детей, устраивались зрелища и бесплатная раздача хлеба римскому плебсу.

 

...г. Ломоносов в предупомянутом Слове говорит... — Имеется в виду «Слово похвальное блаженныя памяти государю императору Петру Великому...». Ниже Голиков цитирует его с разночтениями: см. в наст. изд.

 

О сем прекрасно написал г. Сумароков... — Голиков ошибся, он цитирует строки из «Надписи 1 к статуе Петра Великого» М. В. Ломоносова.

 

Испагань — город в Персии. Голиков имеет в виду успешное завершение Персидского похода 1722—1724 гг.

 

Лотарий (Лотарь) II (1060—1137), германский император.

 

г. Робертсон в истории Карла V. — Робертсон Уильям (1721—1793), шотландский историк, автор «History of the reign of the emperor Charles V» (Лондон, 1769). На русском языке книга была издана в переводе с французского под заглавием: «История о государствовании имп. Карла Пятаго...» (Т. 1—2. СПб., 1775—1778).

 

...то, что Александрия была для Александра... — Александрия — укрепленный порт на берегу Средиземного моря, основанный Александром Македонским в 332—333 гг. Благодаря удобному расположению стала торговым и культурным центром Востока и столицей династии Птолемеев.

 

Пуфендорф Самуил (1631—1694), знаменитый юрист и историк, автор сочинений «Введение в историю знатнейших европейских государств...» (СПб., 1718) и «О должностях человека и гражданина...» (СПб., 1724), переведенных на русский язык под личным наблюдением Петра I.

 

...в Истории Его Величества, с Венецианской напечатанной с поправлениями в Санктпетербурге... — Имеется в виду издание: Орфелин 3. Житие и славныя дела государя императора Петра Великаго самодержца всероссийскаго... Ч. 1—2. Венеция, 1772; 2-е изд.: СПб., 1774.

 

...двукратные его под Азов походы... — Имеются в виду окончившийся неудачей первый азовский поход 1694 г. и взятие Азова уже 18 июля 1696 г.

 

...любимцу своему господину Меншикову... — Меншиков Александр Данилович (1670(1673)—1729), денщик Петра I, затем его ближайший сподвижник.

 

...Историю князя Меньшикова, помещенную в Зеркале Света. — В журнале «Зеркало света» было опубликовано «Сокращенное описание жизни бывшего российского генерала — фельдмаршала и кавалера князя Александра Даниловича Меньшикова (1786. Ч. 2. № 31. С. 237-248; № 32. С. 255-264).

 

...своего советника фон-Гизена... — Генрих фон Гюйсен (ум. 1740), немецкий барон, доктор прав. С 1702 г. служил в России. С 1703 г. — воспитатель царевича Алексея Петровича.

 

...в манифесте своем... — Имеется в виду приговор царевичу Алексею.

 

Марк Аврелий — римский император (161—180).

 

Антонион — римский император (138—161), усыновил племянника своей жены, будущего императора Марка Аврелия, чтобы обеспечить достойное наследование престола.

 

Любопытные и достопамятные сказания... — Имеется в виду книга: Любопытные и достопамятные сказания о императоре Петре Великом, изображающия истинное свойство сего премудрого государя и отца отечества, собранныя в течение сорока лет действительным статским советником Яковом Штелином. Пер. с нем. яз. Т. П. Кирияк. СПб., 1786.

 

...великого Лейбница и славного Волфия... — Лейбниц Готфрид Вильгельм (1646—1716) — немецкий философ, математик, физик, историк. Встречался с Петром I в 1711, 1712 и 1716 гг., разработал ряд проектов по развитию образования и государственного управления в России. Вольф Христиан (1679—1754), немецкий философ. Петр I состоял с ним в переписке в связи с намерением основать в России Академию наук. Вольф отклонил неоднократные предложения занять место в Академии, но носил звание ее почетного члена и содействовал приглашению в Россию других ученых.

 

Голдбах Христиан (1690—1764), математик. С 1725 г. жил в Петербурге. Был избран членом, а затем секретарем Академии наук.

 

Шумахер Иоанн Даниилович (1690—1761), родился в Германии, в 1714 г. приехал в Петербург. Занимал должность библиотекаря Академии наук. В 1721 г. был отправлен Петром I во Францию, Голландию и Англию для приглашения в Россию ученых и приобретения книг для библиотеки.

 

...после архиатера своего Арескина... — Арескин (или Экскин) Роберт (ум. в 1718 г.) — лейб-медик Петра, доктор медицины и философии Оксфордского университета. С 1706 г. — президент Аптекарского приказа (архиатер).