НЕМЕЦКАЯ ЛИТЕРАТУРА. Время жизни П. совпало с эпохой расцвета нем. культуры, ее «золотым веком», воплотившимся в творчестве И. Г. Гердера, И. И. Винкельмана, К. М. Виланда, И. В. фон Гете, Ф. Шиллера, романтиков — Л. Тика, Э. Т. А. Гофмана и др., Г. Гейне, классиков философии — И. Канта (Kant, 1724–1804), Ф. В. Й. Шеллинга (Schelling, 1775–1854), Г. В. Ф. Гегеля (Hegel, 1770–1831). Не питая особых пристрастий к «Германии туманной» («Евгений Онегин», гл. II, 6. 9), поскольку был воспитан в духе просветит. рационализма и фр. классицизма, П., тем не менее, не мог не откликнуться в своем творчестве и в своей мысли на такое яркое общеевроп. явление, как культура Германии. Прямых свидетельств интереса П. к нем. классической философии нет, за исключением двух сб. трудов (в фр. пер.) одного из родоначальников философии Нового времени Г. В. Лейбница (Leibniz, 1646–1716), сохранившихся в его б-ке (Библиотека П. № 1086–1087). Между тем П. всегда глубоко волновали такие вопросы мировоззрения, как Бог и Судьба (в частности, наблюдения П. в заметке о поэме «Граф Нулин» (1830) над действием случая в истории близки к мысли Лейбница в статье «О роке» («Von dem Verhängnisse») о возможном влиянии на ход истории какой-нибудь мухи, обеспокоившей монарха), такие проблемы, как свобода человека и художника, способность к творчеству, одаренность и нравственность («Моцарт и Сальери», «Пиковая дама»). Нем. классическая философия, в центре внимания к-рой находилось человеческое «я», в нек-рых своих основах соответствовала пушк. миропониманию. Семейные корни П. уходили в нем.-швед. среду Ревеля: его прабабка по материнской линии звалась Христина Регина фон Шеберх (см.: «<Начало автобиографии>», 1834 — Акад. XII, 313; Леец Г. Абрам Петрович Ганнибал: Биограф. исслед. Таллин, 1984. С. 80, 91–93); но в семье Пушкиных, ориентированной на фр. культуру классицизма и Просвещения, эти связи уже не играли роли.
Лицейское отрочество поэта не отмечено интересом к Германии, хотя рядом с ним находились такой поклонник нем. поэзии, как В. К. Кюхельбекер, и не чуждавшийся ее А. А. Дельвиг, а в круг его друзей и знакомых входили люди, знавшие нем. лит-ру и философию: Н. М. Карамзин, В. А. Жуковский, П. Я. Чаадаев. Вспоминая о Кюхельбекере в мемуарной заметке «Дельвиг» (1834), П. назвал имена занимавших его юного друга нем. поэтов Ф. Г. Клопштока и Л. Г. К. Гельти (Hölty, 1748–1776), подготовивших Гетевскую эпоху, Ф. Шиллера — Акад. XI, 273) Образы немцев в пушк. поэзии ранних лет — это, как правило, комические стереотипы, порожденные скорее всего театр. впечатлениями, маски с устойчивыми атрибутами (колпак, табак, пиво) («К Наталье», 1813, ст. 90–93; «Бова», 1814, ст. 119–123, 141–142), или это тип «ученого дурака» («Пирующие студенты», «Красавице, которая нюхала табак», 1814). Этот шутливый стереотип сохранился у П. надолго (в письме к жене 11 июля 1834 он сравнивает себя с «нем. профессором» на светском рауте — Акад. XV, 178). Юный П. знает «Мессиаду» Клопштока («Бова», ст. 10–11); в сочиненных при его участии куплетах, записанных им в лицейском дневнике (1815), с насмешкой упоминается «профессор Бутервек» (Акад. XII, 298), т. к. «Эстетику» Фр. Бутервека (Bouterwek, 1766–1828), в значительной мере обусловленую кантианством, изучали в Лицее. На навязчивость понятий нем. школьной эстетики (Бутервека?) «высокое и прекрасное» П. жалуется в письме к П. А. Вяземскому 27 марта 1816 (Акад. XIII, 3). В ст-нии «Тень Фонвизина» (1815) назван популярный поэт-идиллик Э. фон Клейст. Близок к распространенному в нем. поэзии XVIII в. жанру застольных песен стиль ст-ния П. «Заздравный кубок» (1816), в к-ром воспроизводится основная тема и — главное — метр ст-ния Шиллера «Пуншевая песня» («Punschlied», 1804). Гедонистические и антикизирующие мотивы пушк. лирики объединяют ее вообще с зап.-европ. (включая немцев) и рус. анакреонтикой, антологической и «легкой» поэзией XVIII в.
В годы после окончания Лицея и в период южной ссылки отношение П. к нем. авторам постепенно меняется, становясь более дифференцированным. Если нем. и швейц. идиллики больше не привлекают его (эпиграмма «Русскому Геснеру», 1820–1827), то восходящая к итало-фр. комической поэзии поэма-сказка Виланда «Оберон» («Oberon», 1780), по-видимому, знакомая П. еще по чтению лицейских лет, помогла созданию своеобразного лирико-юмористического стиля поэмы «Руслан и Людмила» (1820). Образ Германии в эпоху Реставрации во Франции, после Венского конгресса (1814–1815), окрашен у П. настроениями разочарования и скептицизма, как и весь образ «Европы обветшалой» и ее народов (и немцев в их числе), уподобившихся покорному стаду (ст-ния «Завидую тебе, питомец моря смелый…», «Кто, волны, вас остановил…», «Свободы сеятель пустынный…», все 1823; позднейшие отголоски темы: «Клеветникам России», 1831; «Была пора: наш праздник молодой…», 1836). Отрицательная оценка полит. положения Германии подкреплялась неприятием завоевавшей популярность на Западе и в России нравоучительно-слезливой развлекательной мещанской лит-ры, наиболее известными представителями к-рой были писатель-романист А. Лафонтен и плодовитый драматург и беллетрист А. фон Коцебу. Об этих обоих авторах П. неизменно отзывался с насмешкой и принял убийство Коцебу в 1819 молодым нем. националистом К. Зандом (Sand, 1795–1820) как возмездие за ретроградство этого литератора, поддержавшего «жандармскую» политику Александра I по отношению к нем. об-ву; П. упоминал об убийстве Коцебу в эпиграмме «На Стурдзу» («Холоп венчанного солдата…», 1819) и ст-нии «Кинжал», (1821), «кинжал Зандов» фигурирует в приписываемой ему эпиграмме «На Аракчеева» («В столице он капрал…», 1819).
П., участвуя в лит. спорах первой пол. 1820-х об «истинном» романтизме (письмо к А. А. Бестужеву от 30 нояб. 1825 в связи с трагедией «Борис Годунов», статья «О поэзии классической и романтической» того же времени), о балладном жанре (письмо к Н. И. Гнедичу 27 июня 1822), об элегической поэзии (неоконч. статья «<О прозе>», 1822; ст-ние «Соловей и кукушка», 1825; и др.), почти не упоминает нем. авторов. «Брось ты этих немцев», — полусерьезно советует он А. А. Бестужеву в письме конца мая – нач. июня 1825 (Акад. XIII, 280), имея в виду, конечно, мещанскую беллетристику. Даже критикуя фр. поэзию, «робкую и жеманную», П. противопоставляет ей поэзию англ., а не нем. (в указ. выше письме к Гнедичу — Акад. XIII, 40).
Но П. знал о нем. лит-ре больше, чем можно заключить по его о ней упоминаниям. Косвенное свидетельство этого — проспект статьи «О французской словесности» (1822), из к-рого видно, что П. интересовали источники (значит, в т. ч. и нем.) поэзии М. В. Ломоносова. Из статьи «О поэзии классической и романтической» видно, что П. был знаком с нем. сатирой XVII–XVIII вв. В письме к П. А. Вяземскому 25 мая и ок. сер. июня 1825 П. сравнивает переводческий гений Жуковского с заслугами И. Г. Фосса (Акад. XIII, 183), выдающегося нем. переводчика Гомера, Вергилия, Шекспира. Во время работы в Михайловском над «Борисом Годуновым» П. просит брата прислать ему «Драматические сочинения» Ф. Шиллера и «Драматургию» (т. е. венские лекции «О драматическом искусстве и литературе») А. В. Шлегеля во фр. пер. (письма 14 марта, 22 и 23 апр. 1825; Акад. XIII, 151, 163). П. не раз упоминал имя Шлегеля и, по-видимому, серьезно изучал работы этого критика. Соответственно должен был он коснуться Г. Э. Лессинга как основоположника нем. лит. критики (и новой драматургии). «У одного только народа критика предшествовала литературе — у германцев», — пишет он А. А. Бестужеву в конце мая – нач. июня 1825, точно указывая, хотя и без имени, ист. заслугу Лессинга (Акад. XIII, 178). Реформы Лессинга в нем. драматургии и в характерологии драматич. персонажей объективно, наряду с Шекспиром, открывали путь драматургии П. Интерес П. к античности вел к знакомству с «Историей искусcтва древности» («Geschichte der Kunst des Altertums», 1764) гениального нем. самородка И. И. Винкельмана (Winckelmann, 1717–1768), открывшего на нее новый взгляд. Фр. пер. этого труда имелся в б-ке П. (Библиотека П. № 1502). Это соч. он цитировал в наброске заметки «<О критике>» (предполож. 1830), как цитировал и оригинального грустного юмориста, исследователя человеческих душ Жан-Поля (Рихтера) в повести «Барышня-крестьянка» (1830). Как драматургу, П. был интересен опыт Гете — создателя первой нем. ист. драмы «Гец фон Берлихинген с железной рукой» («Goetz von Berlichingen mit der eisernen Hand», 1773) и Шиллера, особенно как автора драматич. трилогии «Валленштейн» («Wallenstein», 1798–1800). В этих произв. творчески перерабатывались традиции Шекспира. Самый ст.«Бориса Годунова» П. построил по образцу англ. по происхождению, усовершенствованного Шекспиром белого стиха (нерифмованный 5-стопный ямб), перенесенного в нем. поэзию и драматургию последователями Шекспира (Лессинг, Виланд, Гете, Шиллер). В одном из набросков (1830) предисл. к трагедии П. назвал англичан и немцев своими предшественниками (Акад. XI, 141).
Явления нем. культуры упоминаются в пушк. публицистике всегда в связи с проблемами культуры отечественной: в статье «О поэзии класической и романтической» отмечено присутствие сатиры у начал новой нем. лит-ры; в набросках статьи «<О народной драме и драме “Марфа Посадница”>» (1830) отметается, со ссылкой на Лессинга и Канта, устаревшее представление о прекрасном как подражании природе и о пользе как цели искусства; в неоконченной рец. (1836) на «Историю поэзии» С. П. Шевырева П. напоминает о «стремлении к отвлеченности, к уединению, к феодальному разъединению» как об исторически обусловленной черте нем. мысли (Акад. XIII, 65); характерным для нем. и соответственно для рус. лит. жизни П. считает унизительное положение литератора-недворянина, к-рому приходится «преодолеть столько горя, дабы добиться славы и куска хлеба» (письмо к П. В. Нащокину, от сер. марта 1834; Акад. XV, 117).
В описаниях чтения пушк. героев число нем. книг вообще невелико. В поэме «Граф Нулин» (1825) названы только фр. авторы и В. Скотт. Воспроизводя в начатом романе «Рославлев» (1831) круг чтения дворянской девушки 1810-х, П. не увидел там ни одной нем. книги. В «Евгении Онегине», где лит. фон событий чрезвычайно богат, складывается общее представление о нем. л-ре, какое мог иметь рус. читатель 1810-х – 1820-х. В «библиотечном каталоге» Татьяны Лариной, среди книг и персонажей фр. и англ. авторов назван из немцев только герой «Страданий молодого Вертера» («Die Leiden des jungen Werther», 1774) Гете, если не считать де Линара — создания лифляндской писательницы и известной приверженки мистицизма баронессы Барбары Юлии Крюденер (Krüdener, 1764–1825), писавшей по-фр. (гл. III, 9. 8). В руках главного героя — Гердер (правда, «глаза его читали, Но мысли были далеко») (гл. VIII, 35. 3 и 36. 1–2). В связи с возможным будущим Ленского упомянут «роман во вкусе» А. Лафонтена (гл. IV, 50. 12). В качестве деталей культурной жизни эпохи упоминаются ария из популярной оперы на сюжет венского драматурга и актера Карла Фридриха Генслера (Hensler, 1761–1825) «Дева Дуная» («Das Donauweibchen»), переделанной в России в «Днепровскую русалку» (гл. II, 12. 14), и фортепьянные переложения для «робких учениц» фрагментов романтической оперы Карла Марии Вебера (Weber, 1786–1826) «Волшебный стрелок» («Freischütz», 1821; у П. — «Фрейшиц») (гл. III, 31. 13–14). И все же нем. лит-ра в романе присутствует, хотя и подспудно; нем. «аура» сосредоточена вокруг фигуры Ленского, выученика Геттингенского ун-та; Ленский и странствовал «под небом Шиллера и Гете» (гл. II, 9. 6), как полагалось нем. студенту романтической эпохи. Вместе с тем Ленский — это рус. начинающий стихотворец, чья «лира» вторит не столько нем. корифеям, сколько рус. элегикам 1810-х во главе с Жуковским. Перед роковой дуэлью он открывает том Шиллера, однако его элегия «Куда, куда вы удалились, Весны моей златые дни?» (гл. VI, 21–22) может рассматриваться как тончайшая и, разумеется, не злая, пушк. пародия (м. б., даже автопародия) на клише рус. «элегических ку-ку» («Соловей и кукушка», ст. 10). Отчасти они восходят к «Идеалам» («Die Ideale», 1795) Шиллера (и к фр. элегии). П. и сам отдал дань подобной элегической риторике (ст-ния «К Жуковскому», 1819; «Андрей Шенье», 1825). Сквозь облик «юного поэта» видится тень «мученика мятежного» (гл. III, 9. 9) — гетевского юного Вертера: подобно этому нем. лит. герою, Ленский «забавлял мечтою сладкой Сомненья сердца своего» (гл. II, 7. 9–10) и, как мир отторгнул Вертера, так не принял он и Ленского — наивного «сердцем невежды» (гл. II, 7. 5), мечтавшего подчинить его своим идеалам. Сцена, в к-рой Ленский читает и мечтает перед смертью, повторяет в общих чертах концовку романа Гете. В вертеровскую ситуацию попадает затем и Евгений Онегин, влюбившись в замужнюю Татьяну (гл. VIII). В своем путешествии по России этот герой может быть сопоставлен с гетевским Фаустом: обоих гонит по свету не только любопытство и «охота к перемене мест» (гл. VIII, 13. 2), но и скука, тоска и неспокойная совесть.
Мотив тоски в «Евгении Онегине» отразил реальную психол. обстановку в рус. об-ве после трагедии 14 дек. 1825. Но он уже наличествовал в европ. лит-ре эпохи Реставрации в виде «мировой скорби» (байронизм, нем. романтизм). В «Фаусте» Гете открыла это настроение Ж. де Сталь, чья книга «О Германии» («De l’Allemagne», 1810) оказала заметное воздействие на восприятие нем. лит–ры и философии в Европе и, в особенности, в России пушк. времени (о главном герое своего романа в стихах П. сказал в черновике гл. I, 6: «Он знал немецкую словесность По книге госпожи де Сталь» — Акад. VI, 219).
В «Сцене из Фауста» (1825) вольно варьируется тема фаустовского неустанного стремления, к-рая превращается у П. в тему тоскливого скитания. Аллюзии мыслей де Сталь, примененных к рос. обстоятельствам, присутствуют в ст-нии. П. «Демон» (1823) и в автокомментарии к нему («<О стихотворении “Демон”>», 1825). Творчество Гете: прежде всего «Фауст» («Faust», 1773–1832), но также и драматургия, и лирика, и проза — оставило в произв. П. немало и др. следов. П. назвал Гете «Великаном романтической поэзии» («Table-talk», 1835–1836, заметка «Гете имел большое влияние на Байрона…»; Акад. XII, 163), из чего следует, что в нем он видел образец того нового стиля, к-рый считал истинным романтизмом, освободившимся, следуя за Шекспиром, от «всяких правил» («<О трагедии>», 1825; Акад. XI, 39). С точки зрения П., «Фауст» «служит представителем новейшей поэзии» (черн. заметка «<О драмах Байрона>», 1827; Акад. XI, 51).
Шиллера П. вспоминает реже, чем Гете, и не всякое сходство тем и мотивов у П. и Шиллера следует объяснять влиянием последнего. Таковы мотивы радости и торжества разума, элегический мотив расставания с мечтой: ода Шиллера «К Радости» («An die Freude», 1785) и его ст-ние «Идеалы» — и пушк. «Элегия» (1817) и «Вакхическая песня» (1825). Близость метров, к-рыми пользуется П. в своих балладах «Сраженный рыцарь» (1814), «Песнь о вещем Олеге» (1822), к балладной строфике Шиллера и Гете (3-х и 4-х-стопный амфибрахий) вероятнее всего объясняется посредничеством переложений Жуковского, за к-рыми П. следил с интересом (см. его письмо к П. А. Вяземскому 1 июня 1831; Акад. XIV, 170). Поэзия и сам образ Шиллера связывались в представлении П. с пафосом гражд. славы и идеальной любви — под воздействием книг Ж. де Сталь и интерпретаций Кюхельбекера еще лицейских лет: именно с ним соединено имя Шиллера в стих. П. «19 октября» (1825). Иным П. виделся Шиллер-драматург, чье умение создавать нар. сцены было, очевидно, принято во внимание автором «Бориса Годунова». «Орлеанскую деву» П. мог знать не только по пер. Жуковского (1817–1821), но также и по ит. либретто З. А. Волконской, сделавшей из трагедии Шиллера муз. драму и приславшей текст П. в 1826. Сюжет шиллеровского «Дон Карлоса» П. знал еще и по ит. трагедии В. Альфьери «Филипп II», из к-рой он перевел монолог Изабеллы («Из Alfieri», 1827). В письме к В. А. Перовскому в марте – апр. 1835 упоминается австр. полководец А. Валленштейн, герой драматич. трилогии Шиллера (Акад. XVI, 22), а присутствие одной из ведущих тем первой части этой трилогии — «Лагерь Валленштейна» («Wallensteins Lager», 1797) усматривают в раннем ст-нии П. «Мне бой знаком – люблю я звук мечей…» (1820). Характерные сюжетные коллизии, к-рые встречаются у П. и Шиллера: изображение больших страстей «маленького» человека — напр., в «Коварстве и любви» («Kabale und Liebe», 1783) Шиллера и в «Станционном смотрителе» П. (1830), а также мотив осуждающего молчания народа в финале «Бориса Годунова» или в поэме «Полтава» (1828) и в новелле Шиллера «Игра судьбы» («Spiel des Schicksals», 1789), встречающийся, впрочем, и у Шекспира, и у Н. М. Карамзина, и в др. источниках.
В стихотв. сказки П. «О рыбаке и рыбке», «О мертвой царевне и о семи богатырях» (обе 1833) вошли нек-рые мотивы из нем. сказочного фольклора, ставшего достоянием лит-ры именно в эпоху расцвета романтизма в Германии, благодаря известному собр. нар. «Детских и семейных сказок» («Kinder- und Hausmärchen», 1812–1815) Вильгельма и Якоба Гриммов (W. Grimm, 1786–1859; J. Grimm, 1785–1863), чьи портреты (предполож.) П. тогда же набросал пером (Жуйкова. № 307). П. удалось накрепко спаять нем. заимствования с «русским духом» отеч. фольклора, подобно тому как и в др. случаях — в «Руслане и Людмиле», в балладе «Жених» (1827), в к-рой видят связь с сюжетом нем. сказки «Жених-разбойник» («Der Räuberbräutigam»), в ст-нии «Бесы» (1830) — он улавливал в рус. нар. поэзии ее генетическую межнац. общую почву. Наблюдаются параллели между сюжетными ходами «Сказки о царе Салтане» и поэмой-сказкой Виланда «Первонте, или Желания» («Pervonte, oder die Wünsche», 1778), в конечном счете также восходящей к «бродячим» фольклорным сюжетам. Раешный ст.(фразовик), к-рым написана «Сказка о попе и о работнике его Балде» (1830), может быть сопоставлен с близким ему по структуре ср.-век. нем. акцентным стихом — «книттельферзом» (Knittelvers), возрожденным Гете в ст-нии «Пояснение к старинной гравюре на дереве, представляющей поэтическое призвание Ганса Сакса» («Erklärung eines alten Holzschnittes, vorstellend Hans Sachsens poetische Sendung», 1776), а также примененным Шиллером в «Лагере Валленштейна».
Нем. лит-ра дала обильный материал для формирования взглядов П. на сущность и задачи романтизма. Развивая мысли Гердера, братьев Шлегелей и Ж. де Сталь, он подлинно-романтической считал поэзию, не только избавившуюся от жесткой нормативности жанров, набора характеров и сюжетных положений, но и отражающую ист., нац. и нар. черты личности и об-ва. В этом отношении «романтической» была для П. нем. эпическая поэма неустановленного автора «Песня о Нибелунгах» («Nibelungenlied», XII в.), поставленная им рядом с произв. Камоэнса, Сервантеса и Шекспира («О ничтожестве литературы русской», дек. 1833 – март 1834; Акад. XI, 269). Совр. романтизм П. называет (в статье «Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности, как иностранной, так и отечественной», 1836; Акад. XII, 70) «словесностью отчаяния», заимствовав это определение из романа Гете «Годы учения Вильгельма Мейстера» («Wilhelm Meisters Lehrjahre», 1796). Но он высоко ценит тех нем. романтиков, чье творчество отвечает его пониманию романтизма: Л. Тика, Э. Т. А. Гофмана, Г. Гейне (их книги сохранились в б-ке П.), а также преромантика Г. А. Бюргера, чья баллада «Ленора» («Lenore») сильно подействовала не только на нем. и англ., но и на рус. поэзию (см. рец. на «Сочинения и переводы в стихах Павла Катенина», 1833; Акад. XI, 220–221). Правильнее говорить не о влиянии нем. романтизма на П., а об использовании им тематических, характерологических, стилистических находок нем. романтиков. Концентрацией нем. мотивов стала повесть П. «Пиковая дама» (1833). Подобно Ленскому, Германн, герой повести, окружен нем. «аурой», перемещенной в рос., петерб. действительность. Он изрекает банальные сентенции в духе нем. назидательной беллетристики («Кто не умеет беречь отцовское наследство, тот все-таки умрет в нищете…», и др.) и «слово в слово» списывает любовное письмо из «нем. романа» (гл. 3). В черновиках повести осталась чувствительная история влюбленности юного Германна в петерб. немочку Шарлотту (имя героини гетевского романа о Вертере; Акад. VIII, 835). История трех карт, призрак — элементы стилистики готического и романтического романа. Однако их функция у П. изменена: вскрыт их психол., человеческий смысл, т. к. автора занимает не романтическая идея двоемирия и не лит. бунт романтиков против косного мира, а ист. человек в его внутренних трагических противоречиях. И в этом отношении эстетич. роль фантастического элемента всегда привлекала П., о чем говорят намеченный сюжет о «влюбленном бесе» (1821–1822), наброски т. н. «Адской поэмы» («<Наброски к замыслу о Фаусте>», 1825), заинтересованный отзыв о «Лафертовской маковнице» А. Погорельского в письме к брату 27 марта 1825 (Акад. XIII, 157), устная повесть П. (1829) в духе «гофманианы», записанная В. П. Титовым («Уединенный домик на Васильевском»), сон Татьяны в гл. V «Евгения Онегина», внимание к выполненному А. А. Шишковым в 1832 пер. пьесы-сказки Л. Тика «Фортунат» («Fortunatus»,1816; письмо М. П. Погодину 11 июля 1832 — Акад. XV, 28), фантастика «Пиковой дамы» и повести «Гробовщик» (1830). Такие характерные черты нем. и рус. романтической лирики, как устремленность «вдаль» или тема «небесного виденья», заимствованная Жуковским от нем. романтического культа Рафаэля Санти и его картины «Сикстинская мадонна» и из поэмы Т. Мура «Лалла Рук» («Lalla Rook», 1817), также приобрели под пером П. новую функцию — худож. иносказания, эстетич. образа, выражающего состояние души: «К ***» («Я помню чудное мгновенье…», 1825), «Ее глаза» (1828), сонет «Мадона» (1830), набросок «Ну, послушайте, дети…» (1831), неск. стихотв. вариаций на тему песенки Миньон «Кто знает край…» из романа Гете «Годы учения Вильгельма Мейстера». Образцом историко-психол. переосмысления романтической темы рыцарства может служить баллада П. «Жил на свете рыцарь бедный…» (1828), с нем. средневековьем может быть отчасти связано упоминание «стальных рыцарей» в выпущенной строфе ст-ния «Осень» (1833; Акад. III, 916). П. пишет 31 июля 1827 к Дельвигу в «рыцарский Ревель» (Акад. XIII, 334), и нем. наемник появляется в сцене «Равнина близ Новгорода-Северского» трагедии «Борис Годунов». Кроме рыцарей из шиллеровского «Валленштейна», лит. предшественником этих образов может считаться гетевский рыцарь Гец фон Берлихинген с железной рукой. Тевтонский рыцарь присутствует в переводном отрывке 1828 из «Конрада Валленрода» А. Мицкевича («Сто лет минуло, как тевтон…», 1828), и «тевтоном» назван в шутку неск. раньше Кюхельбекер (в письме П. к Дельвигу 20 февр. 1826; Акад. XIII, 262). В Германию ведет тема студенческих корпораций и вольной университетской жизни — в стихотв. посланиях Дельвигу и Н. М. Языкову 1827–1828; образ дерптского студента (А. Н. Вульфа) сохранился в восп. П. («<Заметка о холере>», 1831; Акад. XII, 308) и затем его вар. попал на страницы начатого романа «<Русский Пелам>» (1834–1835). Нем. тема связана у П. главным образом с историей нац. нравов: процесс над молодой женщиной, якобы совершившей детоубийство, в Нюрнберге, и личностные и обществ. предпосылки этих трагических событий — в повести «Марья Шонинг» (1835), контаминация мотивов нем. истории, а также драматургии Гете и Шиллера — в «Сценах из рыцарских времен» (1835), включая появление среди предполагавшихся персонажей Фауста (как изобретателя печатного станка) и его зловещего спутника. Похоже на сюжет такого рода и содержание драматич. (предполож.) отрывка «И ты тут был?..» (сер. 1830-х). Нем.-лифляндские и рус. мотивы соединены в др. повествовательном отрывке «В 179* году возвращался я…». Детали нем. интерьера и жизни разбросаны по мн. соч. П. — реальное подтверждение присутствия их в быту разных слоев рус. об-ва пушк. времени. Это, напр., нем. лубок на тему о Блудном сыне — в повести «Станционный смотритель». На рос. почтовой станции можно было найти пер. популярного авантюрного романа Шиллера «Духовидец» («Der Geisterseher», 1789), как это видно из восп. П. о встрече с арестованным Кюхельбекером 15 окт. 1827 (Акад. XII, 307). Нем. и др. иностр. словами щеголяют рус. солдаты, возвращающиеся из европ. похода («Метель»). Модные перчатки с портретом известной в Пб. нем. певицы Генриетты Зонтаг (Sontag, 1805–1854) упомянуты в отрывке «Участь моя решена…» (1830). Нем. колония в Закавказье описана в «Путешествии в Арзрум» (1830–1835). С юмором разрушая стереотип, автор замечает по поводу М. В. Ломоносова (в «Путешествии из Москвы в Петербург», 1833–1835), что, жена его, «кажется, хоть была немка, но мало смыслила в хозяйстве» (Акад. XI, 226, 253). Нем. персонажи появляются во многих др. произв. П.: петерб. «хлебник, немец аккуратный» — в «Евгении Онегине» (гл. I, 35. 12–14), землемер Шмит «в усах и шпорах» — лит. родственник дерптских студентов — в повести «Метель» (1830), генерал Андрей Карлович Р* — в «Капитанской дочке» (1836), моск. сапожник Готлиб Шульц с семейством — в «Гробовщике» (1830) и др. Немало нем. имен в ист. работах П. — сама история России свидетельствовала о тесных связях с нем. землями (начатый роман «<Арап Петра Великого>», 1827; подготовительные мат-лы к «Истории Петра», 1835). Немцы фигурируют в «Истории Пугачева» и мат-лах к ней (1833–1834), причем П. делает различие между честными немцами, находившимися на рос. воен. службе «в средних чинах», и немцами «в бригадирских и генеральских», действовавшими против пугачевцев «слабо, робко и без усердия» («Замечания о бунте», 1834; Акад. IX, 375). Особым случаем превращения реального нем. прототипа в сугубо рус. лит. героя стала история Швабрина в «Капитанской дочке». Этот несчастный злодей унаследовал нек–рые черты судьбы перешедшего на службу к Пугачеву поручика М. А. Шванвича, к-рый приходился внуком переводчику петровского времени немцу М. И. Шваневитцу (ум. 1740), сотруднику Ломоносова. Из нем., лишь отчасти обрусевшей фамилии П. сделал «говорящую» рус. фамилию; история семьи Шваневитцов-Шванвичей заинтересовала его (см. черновики «Замечаний о бунте»; Акад. IX, 478–480). Еще одна категория немцев в пушк. наследии — портреты современников поэта. Это — казанский проф. К. Ф. Фукс (1776–1846), супруг поэтессы А. А. Фукс (ок. 1805–1853), «умный и ученый немец», пребывающий «в изумлении от ее гения» (письмо жене 12 сент. 1833; Акад. XV, 80), комическая пара, состоящая из рижского купца и «мемельского жида», спутников П. по поездке в Москву (письмо к ней же 8 дек. 1831; Акад. XIV, 245). В другой поездке спутницами П. по дилижансу оказались нем. актрисы «в желтых кацавейках и черных вуалях. Каково?» (письмо к ней же 22 сент. 1832; Акад. XV, 30). Как можно заметить, большинство упоминаний немцев в письмах и произв. П. окрашено тонкой и добродушной иронией, высвечивающей ряд характерных особенностей поведения, речи и облика людей разных сословий — военного, ученого, купеческого, мещанского. П. превращает их почти в лит. (и театр.) комические типажи, демонстрируя тем самым, что нац. черты персонажей — это только их внешняя характеристика; внутренняя значительность, высокость души не нуждается в нац. окраске. Напр., для образа итальянца-импровизатора в «Египетских ночах» (1835) несущественна его национальность (одним из его прототипов мог быть нем. артист Кизеветтер (Kiesewetter), гастролировавший в Пб. зимой и весной 1833–1834), но важен его лит. талант: П. в этой повести заставляет иностранца, не знающего рус. языка, импровизировать по-русски, вложив в уста лит. персонажа свои стихи.
Не имея лично для П. первостепенного значения, нем. лит-ра и культура в целом занимали в мышлении и творчестве поэта важное место, к-рое соответствовало их роли в рус. культурном сознании пушк. эпохи.
Лит.: Азадовский М. К. Источники сказок Пушкина // П. Врем. Т. 1. С. 134–149; Luther A. Puškin und die deutsche Sprache und Dichtung // RLC. 1937. Ann. 17. № 1. P. 108–116; Striedter J. Zur Entstehungsgeschichte von Puškins «Ženich» // Lingua viget: Commentationes slavicae in honorem V. Kiparsky. Helsinki, 1964. P. 132–141; Алексеев М. П. 1) Ремарка Пушкина «Народ безмолвствует» // РЛ. 1967. № 2. С. 36–58 (То же, с поправками и доп. // Алексеев. П. Сравн.-ист. исслед. С. 208–239; [2-е изд.]. С. 221–252); 2) Пушкин и повесть Ф. М. Клингера «История о Золотом петухе» // Врем. ПК. 1979. С. 59–95 (То же // Алексеев. П. и мировая лит-ра. С. 502–541); Berkov P. N. 1) «Werther»-Motive in Puškins «Eugen Onegin» // Berkov P. N. Literarische Wechselbeziehungen zwischen Rußland und Westeuropa im 18. Jahrhundert. Berlin, 1968. S. 172–176; 2) Puškins «Сказка о царе Салтане» und die «Erzählung von der Tochter des russischen Königs» in der «Weltchronik» Jans Enikels (1277) // Slavisch-deutsche Wechselbeziehungen in Sprache, Literatur und Kultur. Berlin, 1969. S. 303–309; Reissner E. Deutschland und die russische Literatur, 1800–1842. Berlin, 1970. S. 163–203; Данилевский Р. Ю. 1) Пушкин и Кизеветтер // Врем. ПК. 1970. С. 45–50; 2) Пушкинский образ Германии: (страна, люди, книги) // The Pushkin Journal = Пушкинский журнал. 1993. Т. 1. № 2. С. 185–195 (То же с изм.: Пушкинский образ Германии — «туманной» и «свободной» // Немцы в России: Проблемы культурного взаимодействия. СПб., 1998. С. 117–122); 3) Подобие и родство: (Из истории лит. мотивов) // Россия, Запад, Восток: Встречные течения. СПб., 1996. С. 108–109 (о ст-нии «Бесы»); Заборов П. Р. Жермена де Сталь и русская литература первой трети XIX века // Ранние романтические веяния: Из истории междунар. связей рус. лит. Л., 1972. С. 180–196; Теребенина Р. Е. Пушкин и З. А. Волконская // РЛ. 1975. № 2. С. 138–141; Листрова Ю. Т. Художественные функции немецких вкраплений в произведениях А. С. Пушкина // Материалы по русско-славянскому языкознанию. Воронеж, 1976. С. 78–84; Dudek G. Puschkin und die deutsche Literatur // Geschichte der russischen Literatur von den Anfängen bis 1917 / Red. H. Grasshoff. Berlin; Weimar, 1986. Bd. 1. S. 354–356; Вебер М. Восприятие творчества А. С. Пушкина в Германии (до 1945 года) и в Германской Демократической Республике: Автореф. дис. … канд. филол. наук. М., 1987. С. 7–10; Овчинников Р. В. Записи Пушкина о Шванвичах // ПИМ. Т. 14. С. 235–257; Хомякова О. Р. «Немецкое влияние» на формирование реалистического сознания А. С. Пушкина: (К постановке проблемы) // Научно-теоретические и методические аспекты изучения литературы: Сб. науч. тр. Минск, 1991. С. 18–39; Карташова И. В. 1) Пушкин и Вакенродер: («Моцарт и Сальери» Пушкина и «Фантазии об искусстве» Вакенродера) // Гетевские чтения, 1993. М., 1994. С. 135–144; 2) Тема искусства в творчестве Пушкина 30-х гг. и немецкий романтизм // Университ. Пушк. сб. С. 432–437; Кичатов Ф. З. 1) Пушкин и культура Восточной Пруссии // Пушкинское эхо: [Сб. ст.] / Сост. и авт. предисл. Т. Буруковская. Калининград, 1994. С. 32–34; 2) «Философ резвый и пиит…»: (К вопросу о влиянии кантианства на формирование философских взглядов А. С. Пушкина) // Кантовский сб. Калининград, 1994. Вып. 18. С. 37–44; Строганов М. В. Национальные характеры народов Европы и Азии в творческом сознании Пушкина // Филология = Philologica. Краснодар, 1996. № 9. С. 15; Листов В. С. Немецкие сказки Музеуса и творчество А. С. Пушкина // Пушкин и другие: Сб. ст. Новгород, 1997. С. 67–72; Mann J. Aleksandr Puškin über die «göttingensche Seele» // Deutsche und Deutschland aus russischer Sicht, 19. Jahrhundert: Von der Jahrhundertwende zu den Reformen Alexanders II / Hrsg. von D. Herrmann und A. L. Ospovat. München, 1998. S. 377–410 (West-östliche Spiegelungen. Bd 3); Кибальник С. А. Художественная философия Пушкина. СПб., 1998. С. 69–79, 84–86, 94–103; Асоян А. А. Пушкин и немецкие романтики // Пушкинский альманах: Юбил. вып. / Под ред. А. А. Асояна. Омск, 1999. С. 39–41; Лагутина И. Н. Образ Германии в «Евгении Онегине» // П. и мировая культура. С. 170–171; Мурьянов М. Ф. Пушкин и Германия. М., 1999; Чавчанидзе Д. Л. Силуэт Германии на страницах Пушкина // Университ. Пушк. сб. С. 424–431; Шмид В. Немцы в прозе Пушкина // Болд. чтения: [Юбил. сб.]. 1999. С. 103–115 (То же // Пушкин и культура русского зарубежья: Междунар. науч. конф., посвященная 200-летию со дня рождения, 1–3 июля 1999. М., 2000. с. 96–108); Korovin N. I. Pushkin and Kant: A Preliminary Investigation // Russian Language Journal. 1999. Vol. 53. № 174/176. Р. 215–237; Лаппо-Данилевский К. Ю. (Lappo-Danilevskij K.) 1) Eine Erwähnung Winckelmann durch Puškin // ZfS. 1999. Bd. 44. H. 1. S. 88–92; 2) Об источнике одной «цитаты»: (Пушкин и Винкельман) // ПиС. 2000. Вып. 2 (41). С. 247–252; Лебедева О. Б., Янушкевич А. С. Германия в зеркале русской словесной культуры XIX – начала XX века. Köln, etc., 2000. S. 57–73 (Bausteine zur slavischen Philologie und Kulturgeschichte. N. F. Reiche A: Slavistische Forschungen. Bd. 30); Wedel E. Puschkin und die westeuropäische Literatur // «Von Pol zu Pol Gesänge sich erneun…»: Das Europa Goethes und seine Nationalautoren / Hrsg. von J. Golz und W. Müller. Weimar, 2001. S. 155–178; Строганов М. В. Немец // Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Материалы к энциклопедии: В 2 ч. / Науч. ред. М. В. Строганов. Тверь, 2002. Ч. 2. С. 69–72.
Р. Ю. Данилевский