Место французской культуры в жизни и творчестве Пушкина. Роль французской культуры в жизни и творчестве П. несоизмерима с ролью какой бы то ни было другой иностранной культуры. Различие здесь не только количественное, но главным образом — качественное. Французская литература для П. не была, подобно, например, итальянской или английской, только совокупностью произведений, в той или иной мере достойных внимания, изучения и подражания. Французская литература являлась той культурной средой, в которой воспитывалось пушкинское поколение. Франция была, кроме того, посредницей между русскими читателями и всей мировой литературой. Для П. французский язык был вторым родным языком. Именно во французских переводах П. читал итальянских авторов, хотя мог читать их в подлиннике; по-французски П. читал Байрона, В. Скотта и Шекспира в период своего увлечения ими и лишь позднее изучил английский язык настолько, что мог свободно читать на нем; по-немецки П. читать не любил и тоже во французских переводах читал А. В. Шлегеля, а позднее Э. Т. А. Гофмана, Г. Гейне, Жан-Поля и даже сказки братьев Гримм. Античные и восточные авторы были известны П. преимущественно во французских переводах. Даже славянскую поэзию П. считал возможным брать во французской интерпретации П. Мериме. Франция была передатчицей иных культур, иных национальных ценностей. Но эта передача не была механической. Дело не в том, что П. лучше понимал по-французски, чем на иных языках, и потому принужден был обращаться к французским переводам. Дело в том, что самое обращение его к тому или иному факту иноязычной литературы подсказано было интересом к этому факту, возникшему во французской среде. Франция не просто передавала П. те или иные ценности, — она его заражала интересом к этим ценностям, она возбуждала в нем внимание к ним.
Культурная и общественная среда, в которой рос и воспитывался, жил и творил П., неизбежно вела его к ближайшему знакомству с французской интеллектуальной жизнью. Здесь влияло и предшествующее развитие русской литературы, носившее на себе глубокие следы воздействия французских традиций, которым подвергались, впрочем, и другие национальные литературы XVIII в. Здесь сказался быт русского дворянства, который с екатерининских времен испытывал сильное влияние Франции, в результате этого влияния для многих представителей русского дворянского общества родным языком наравне с русским был французский. Со времени революции Франция привлекала к себе обостренное, особо пристальное внимание. Исключительна осведомленность П. и его современников в фактах французской жизни, начиная с быта и явлений, казалось бы, местного французского значения и кончая литературой, политикой и всеми проявлениями интеллектуальной жизни. Французские газеты и журналы являлись для русских предметом такого же повседневного чтения, как и русские. Во Франции возникали и созревали в обстановке напряженной борьбы те идеологические системы, которые указывали пути развития для других европейских государств.
Необходимо учитывать впечатления П. от политических событий, которые возбуждали его внимание ко всему происходившему во Франции. Его детство протекало в обстановке военных и политических событий империи Наполеона, и они должны были стать его первыми детскими впечатлениями от политических разговоров старших. Почти все годы, проведенные в Лицее, прошли в обстановке войны 1812 и последующих военных и дипломатических событий. Лицеисты были свидетелями отправления войск в поход; они находились под угрозой французской оккупации и готовились к эвакуации из Царского Села, они были свидетелями возвращения гвардии из заграничного похода; их ближайшими друзьями вне Лицея были гусары, вернувшиеся из-за границы, своими рассказами пробудившие в них политическую мысль. На них действовали обстановка ликвидации режима Наполеона и последних следов революции, переход европейской гегемонии от Франции к союзу монархов с Александром I во главе. Во всех этих впечатлениях Франция играла первую роль. Естественно было внимание к французской мысли и французской литературе. В эти годы интересы политики и литературы были нераздельны. Многие политические деятели той эпохи (Ж. де Сталь, Б. Констан и Ф.-Р. де Шатобриан) были одновременно и крупными писателями в области художественной литературы; явлений политического нейтралитета почти не наблюдалось, и всякое литературное течение связывало себя с той или иной формой политического и философского мышления. Политическая борьба и столкновения литературных направлений протекали в одном русле. Поэтому политические интересы не притупляли восприятия фактов художественной литературы; кстати сказать, и границы художественной литературы и публицистики в эти годы были несколько иные, чем впоследствии, и, во всяком случае, менее четкие.
По выходе П. из Лицея стимулы, возбуждавшие его внимание к политическим и литературным событиям французской жизни, не ослаблялись, а, наоборот, возрастали. Перестав быть учеником, П. сам выступает активно и в литературе, и в области политики. Завязывается тесная связь с деятелями тайного общества. Роль французской публицистической мысли в формировании политических убеждений будущих декабристов была велика. Они изучали как классиков, вроде Монтескье, так и современных мыслителей и деятелей: имена Ж. де Сталь, Б. Констана и др. пользовались почетом и авторитетом. Небесследно для П. прошло увлечение экономическими системами Ж.-Б. Сея (Say, 1767–1832) и Ж.-Ш.-Л. де Сисмонди (Sismondi J.-Ch.-L. Simonde de, 1773–1842). Но П. был не только автором политических стихотворений, вызвавших его высылку на юг. Он был также творцом «Руслана и Людмилы», а после 1820 становится признанным вождем русского романтизма.
Тем самым П. делается участником романтической полемики, как прежде он был участником полемики арзамасской. Русская полемика находилась в зависимости от полемики французской. Новые литературные группировки Франции, полемика, развивавшаяся в 1820-е в журналах, газетах, литературных манифестах, на театральных подмостках, завлекают П. все больше и больше. Не только в обстановке европейской порто-франко Одессы, но и в ссылке на севере он внимательно следит за событиями французской жизни. В черновике и в беловой рукописи главы I «Евгения Онегина» (строфа V) содержится отзвук по свежим следам разговоров об исключении в 1823 из палаты депутатов члена оппозиции Ж.-А. Манюэля (Manuel, 1775–1827) (Акад. VI, 217, 545). В беловой рукописи «Графа Нулина», черновике «Евгения Онегина» (глава IV, 43), письмах к П. А. Вяземскому (1 сентября 1822) и к брату (конец января – 1-я половина февраля 1825) упоминаются публицистические сочинения другого деятеля оппозиции аббата Пpaдтa (Pradt, D. Dufour de, 1759–1837), с которыми, видимо, П. был хорошо знаком (Акад. V, 167; VI, 91; XIII, 44, 143). В «<Письме к издателю “Московского вестника”>» (1828) говорится об отзывах во французской литературе о главе французского правительства в 1822–1827 Виллеле (Villèle, J.-B.-S.-J., comte de, 1773–1854) (Акад. XI, 68). В 1825 П. с нетерпением ожидал присылки ему мемуаров бывшего министра полиции Ж. Фуше (Fouché, 1763–1820) (письма брату от конца января – первой половины февраля, 14 марта, 22 и 23 апреля; письмо к П. от П. А. Плетнева, 26 сентября — Акад. XI, 142–143, 151, 163, 235). П. был в курсе не только крупных политических событий, но и мелочей французского быта, в т. ч. театр. новостей. Никогда не выезжавший из России, он знал тем не менее отлично, что происходило во Франции. Газет, рассказов приезжавших из Франции было достаточно для него, чтобы интенсивно жить интересами Парижа.
Интерес П. к Франции, достаточно интенсивный в годы романтической полемики, еще более усиливается после 1830, когда события Июльской революции и ее последствия привлекают его особенное внимание. В письмах П. этих лет неоднократно упоминаются по разным поводам ведущие французские политические деятели того времени, как-то: Лафайет (La Fayette М.-J.-P.-R.-Y.-G. Motier, marquis de, 1757–1834), Полиньяк (Polignac J.-A.-A.-M., prince de, 1780–1847), Ф.-Р. де Ламенне (Lamennais, 1782–1854; П. имел сборник его публицистических статей, изд. 1835 — Библиотека П. № 1069), Мартиньяк (Martignac J.-B.-S. Gaye, vicomte de, 1776–1832), Мортемар (Mortemart C.-L.-V. de Rochechouart, duc de, 1787–1875) и др. В переписке П. 1830–1831 с П. А. Вяземским присутствуют отзвуки обсуждений событий Июльской революции и споров на эти темы. Одна из бесед состоялась 8 декабря 1831 в присутствии А. И. Тургенева, который записал в своем дневнике, что речь шла «об Англии, Франции, их интеллектуальной жизни и пр. <...> Спор Вяземского с Пушкиным: оба правы» (П. в восп. совр. (1974). Т. 2. С. 167). Последняя фраза имеет в виду несогласие собеседников относительно событий в Польше, при обсуждении которых неизбежно затрагивался вопрос о реакции на них французского общества. Парижские письма А. И. Тургенева в журнале П. «Современник», содержавшие в себе европейскую политическую хронику, свидетельствует о том, чтó интересовало П. и его круг в жизни Франции. Показателен интерес П. к книге английской писательницы Ф. Троллоп (Trollope, 1780–1863) «Париж и парижане в 1835 году» («Paris and the Parisians in 1835», 1836), которую он читал во французском переводе (Библиотека П. № 1449) и из которой заимствовал новомодное в парижском свете слово «rococo» (Акад. XII, 79).
Книги на французском языке составляли больше половины библиотеки П., превышая по количеству не только число книг на каком-нибудь отдельном другом языке (в том числе и русском), но и все иноязычные книги в сумме. Но книги его собственной библиотеки не исчерпывают всего им прочитанного. П. постоянно искал книги, брал их у знакомых, рылся в библиотеках и т. д. Так, в Петербурге Е. М. Хитрово постоянно поставляла ему французские газеты, журналы и новые романы, получавшиеся через ее зятя — Ш.-Л. Фикeльмoнa (Fiquelmont, 1777–1857), австрийского посланника (в т. ч. запрещенное политической цензурой собрание сочинений Г. Гейне во французском переводе). По-видимому, П. пользовался услугами своих друзей, в частности С. А. Соболевского и А. И. Тургенева, для получения книг, которых не мог ему доставить книжный магазин Белизара. Вообще же непосредственных связей с Францией у П. не было, хотя в числе его друзей и знакомых были люди, непосредственно близкие литературным кругам Франции и служившие посредниками между ним и французскими писателями. Таковым был Соболевский, через которого П. сносился с Мериме, к числу таких же посредников, по-видимому, принадлежал атташе русского посольства в Париже кн. Э. П. Мещерский, пропагандировавший во Франции русскую литературу. В библиотеке П. находится одна книга французского поэта Антони Дешана (Deschamps, 1800–1869), подаренная автором Мещерскому, а им переданная Пушкину (Библиотека П. № 867). Что касается непосредственных встреч П. с французскими писателями, то следует назвать историка Баранта (Barante, A.-G.-P. Brugière, baron de, 1782–1866), находившегося в Петербурге в качестве французского посла, и Ф.-А. Лёве-Веймара (Loeve-Veimars, 1801–1854), с которым П. встречался незадолго до дуэли.
Близко к сердцу принимал П. французскую информацию о русской литературе, о чем свидетельствуют, например, его статья «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова» (1825) и письмо к П. А. Вяземскому (от 27 мая 1826) по поводу приезда в Россию Ж.-А. Ансело.
Из критических статей П., увидевших свет при его жизни, вопросов французской литературы касаются (кроме упомянутой выше «О предисловии г-на Лемонте...»): «О г-же Сталь и о г. А. М-ве» (1825), рецензия (1831) на сборник Ш.-О. Сент-Бёва «Жизнь, поэзия и мысли Жозефа Делорма» («Vie, poésies et pensées de Joseph Delorme», 1829) и «Утешения» («Les Consolations», 1830), где дана оценка романтической школе в лирике. Несколько мелких заметок об отдельных французских писателях и литературных произведениях П. напечатал в ЛГ (1830): «<О переводе романа Б. Констана «Адольф»>», «<О записках Самсона>», «<О записках Видока>». Ряд начатых и намеченных статей остались неосуществленными: «О французской словесности» (1822?), «<Об Андре Шенье>» (1825), «<Об Альфреде Мюссе>» (1830), «<Начало статьи о В. Гюго>» (1832), «О новейших романах» (1832), «<О Мильтоне и Шатобриановом переводе «Потерянного рая»>» (1836).
Особое значение имеет напечатанная в журнале «Современник» статья «Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности, как иностранной, так и отечественной» (1836). Здесь содержится защита французских романистов новой школы от политических нападок Лобанова. Но наибольшее значение для суждения о критических и историко-литературных взглядах П. применительно к французской литературе имеет оставшаяся в рукописи его статья «О ничтожестве литературы русской» (декабрь 1833 – март 1834), для которой он отчасти воспользовался отрывками из другой, не оконченной им статьи — «О поэзии классической и романтической» (1825). Критические замечания П. о французской литературе в несистематизированном виде встречаются в его переписке, в частности в его письмах к Е. М. Хитрово, снабжавшей его французскими книгами. Эти замечания носят беглый характер и формулируют первые впечатления от прочитанного. Так как до нас не дошли письма Хитрово к П., то мы не всегда можем определить полное значение отзывов П., которые часто являются лишь реакцией на высказывания Хитрово. Вообще же их следует расценивать иначе, нежели печатные отзывы, принимая во внимание их случайность (например, отзывы при возвращении книг) и интимность. По большей части — это результат первого, еще не проверенного впечатления.
Главные этапы восприятия Пушкиным французской литературы. С точки зрения восприятия П. французской литературы, необходимо различать три основных периода. Первый период — ученичества, начинающийся в Лицее и продолжающийся почти до 1820. Второй период — романтический, когда и в России и во Франции борьба классиков и романтиков достигает особенной остроты. Этот период, сам по себе неоднородный на всем своем протяжении, заканчивается около 1830. Наконец — последний период, характерной особенностью котоporo является господство прозы в художественной литературе.
Первый период. Воспитатели П. были французы. По воспоминаниям сестры П., «им, как водилось тогда, дана была полная воля над детьми. Разумеется, что дети и говорили и учились только по-французски» (П. в восп. совр. (1974). Т. 1. С. 45). Ближайшие родственники П., отец и дядя, были галломаны. Оба брата считались хорошими декламаторами французских стихов. Василий Львович любил декламировать Ж. Расина, Сергей Львович — Мольера. Самые посетители дома Пушкиных, составлявшие «общество образованное, к которому принадлежало и множество французских эмигрантов» (Там же. С. 45), способствовали укреплению в сознании мальчика культа Франции.
В детстве П. знакомился с французской литературой в домашних библиотеках, где чтение было безразборно. Правда, есть сведения, что Сергей Львович прививал детям вкус к некоторым классическим авторам. Именно к долицейскому периоду, ко времени жизни П. в семье, относится его первое знакомство и первое увлечение Мольером и Ж. де Лафонтеном. П. наивно воспринимал комедии Мольера и подражал им. В семейную обстановку переносят и его упоминания о Лафонтене, которого он читал у бабушки, в селе Захарове. К первому безразборному чтению в отцовской библиотеке следует отнести и знакомство со сказками Лафонтена и его подражателями, там же, очевидно, он зачитывался Вольтером, который быстро занял первенствующее место среди его любимых писателей. Судя по упоминаниям имени Вольтера, в первую очередь П. привлекали его сказки, иронические поэмы и романы. Очевидно, в это раннее время детских чтений П. нравилась сюжетная литература — сказочное и комедийное сплетение сюжетных мотивов. Свои первые стихи П. писал по-французски, подражая в них Мольеру, Лафонтену и Вольтеру: французские классики были первыми литературными впечатлениями П., и следы этих первых впечатлений чувствуются на протяжении всей его творческой жизни. Не является преувеличением сообщение, что в Лицей П. поступил уже основательно знакомый с классической французской литературой.
В Лицее П. продолжал читать классиков по учебной программе, а также, по-видимому, и без всякого педагогического надзора. В первых его произведениях 1813 г. отразилось знакомство с литературой, отнюдь не предназначенной для детского чтения. В стихотворении «Монах» видно неприкрытое подражание «Девственнице» («La Pucelle») Вольтера и след хорошего знакомства с поэзией конца XVIII в., с эротическими и мифологическими поэмами типа «Искусство любви» («L’art d’aimer», 1775) П.-Ж.-Ж. Бернара (Bernard, 1708–1775), произведениями кардинала Ф.-Ж. Берниса (Bernis, 1715–1794) и т. п. Эпиграфом послания «К Наталье» является ст. из «Послания к Марго» («Épître à Margot», 1774) П.-А.-Ф. Шодерло де Лакло, являющегося сатирой на фаворитку французского короля Людовика XV — графиню Дюбарри (Du Barry, 1743–1793). Эти произведения не случайно попали в руки юному П.: они входили в его систематическое чтение, и перечень любимых писателей в стихотворении «Городок» (1815) подтверждает это.
В Лицее, на уроках и вне уроков, П. изучил в достаточной степени французскую литературу XVII и XVIII вв. Лицейское воспитание поддерживало в нем преклонение перед французскими классиками. Настольными книгами в преподавании были курс истории литературы ригористического приверженца классицизма Ж.-Ф. де Лагарпа и пособия по поэтике, вроде «Французской поэтики» («Poétique française», 1804) Л. Домерона (Domayron, 1745–1807). Школа лицейского профессора Н. Ф. Кошанского привлекала внимание П. к основным поэтическим формам классической традиции, в круг поэтов, изучаемых П., вовлекаются классики: трагики, эпики и лирики XVII и XVIII вв. На уроках французской словесности, которые вел Д. И. Будри, цитировались, разбирались и заучивались наизусть исполненные гражданского пафоса отрывки из произведений Вольтера и трагедий Расина; любимым поэтом Будри был Ж.-Б. Руссо, признанный великим одописцем французского классицизма XVIII в. Уважение к французской литературе века Людовика XIV воспитывал у П. и «Арзамас», под влияние которого он попадает в Лицее. Простая и ясная поэтика здравого разума, культивируемая французским классицизмом, становится для «Арзамаса» и соответственно для П. мерилом окружающих литературных явлений, которые оцениваются в сравнении с памятниками XVII в. Сближение имен современников с именами классической плеяды XVII в. проникает в литературные обычаи. Достоинство русских писателей определяется сопоставлением их с французскими. В «Городке» содержится длинный параллельный перечень русских и французских имен. Д. И. Фонвизин и Я. Б. Княжнин оказываются русскими параллелями Мольеру, В. А. Озеров — Расину, И. А. Крылов и И. И. Дмитриев — Лафонтену и т. д. Литературных врагов карамзинизма П. клеймит сравнениями с врагами Буало и Расина — Ж. Шапленом и др.
Таким образом, первый период восприятия П. французской литературы в основном характеризуется влиянием классической литературы, в частности безусловным преклонением перед авторитетом великих писателей XVII в. и, может быть в еще большей степени, перед авторитетом Вольтера, который, кроме того, является и непосредственным предметом подражания. Параллельно с тем в лирике П. сказываются черты подражательности, причем для раннего периода характерно влияние Ж.-Б.-Л. Грессе, особенно его послания «Обитель», вызвавшего уже ряд подражаний на русской почве (К. Н. Батюшкова, В. Л. Пушкина). Одновременно П. подражает и французской мифологической лирике середины XVIII в., в частности Ж.-Б. Руссо (перевод одной его эпиграммы и подражание его кантатам в стихотворении «Леда»). Однако в остальном П. отдал XVIII в. слабую дань — и то лишь в пределах русских подражаний своих современников. К господствовавшей во Франции в середине XVIII в. мелкой лирической поэзии (поэзии рококо), которую уже в первые лицейские годы он хорошо знал и темы которой, вплоть до галантных мадригалов, нашли отражение в его лирике тех лет, он рано стал относиться скептически. Иронически перечисляя «докучные» поэтические жанры, которыми занимались лицеисты, он называет «...послания, куплеты, Баллады, басенки, сонеты» («К Г<алич>у» («Пускай угрюмый рифмотвор...», 1815), ст. 39–40), что соответствует пестрому содержанию альманашной поэзии XVIII в. Оттенок иронии, пренебрежительности к подобным жанрам ощущается и в другом «Послании к Г<алич>у» («Где ты, ленивец мой?..», 1815), где их перечень (ст. 125–128) лишь перефразирует характеристику дружеских стихотворных безделок как поэтических пустяков: «Наш Д<елъвиг>, наш поэт, Несет свою балладу, И стансы винограду, И к лилии куплет». Чуждается П. и слащаво-идиллических тем французской мадригальной поэзии («К Д<ельвигу>» («Послушай, муз невинных...», 1815), ст. 39–45). Таким образом, П. отгораживает себя от французской традиции XVIII в. в ее массовой подавляющей форме, определившей направление большинства подражателей из его старших современников вроде В. Л. Пушкина, И. И. Дмитриева и др. В то время как здесь же, в Лицее, А. Д. Илличевский усиленно пишет именно эти эпиграммы, идиллии, мадригалы, куплетцы и пр., П. решительно и определенно поворачивает к большим дорогам французского классицизма XVII в. Тем не менее определенное влияние рокайльной идеологии и эстетики ощущается у П. и в дальнейшем.
Уже в ранний период, наряду с анакреонтическими и эпикурейскими мотивами, свойственными эпигонской лирике XVIII в. и популяризированными русскими подражателями, замечается у П. некоторое увлечение оссианизмом и, в частности, оссианистическими поэмами Э.-Д. де Парни. Примерно с 1816 на первое место в его лирике выступают элегические мотивы, в которых совершенно отчетливо видно увлечение элегиями Парни и можно угадывать влияние элегий А. Бертена (Bertin, 1752–1790) и, особенно, унылых мотивов Ш.-И. Мильвуа.
Внимание П. к предромантическим явлениям в поэзии — к Оссиану и элегии Парни — привлекли К. Н. Батюшков и В. А. Жуковский. Батюшков для П. — это «Парни Российской» («К Батюшкову» (1814) ст. 17). В этом определении сказывается не только оценка Батюшкова, но вскрывается и тот литературный фон, на котором воспринимался Парни. Он жив для П. потому, что на русской почве жива аналогичная литературная традиция, близкая пушкинским поэтическим симпатиям. Восприятие французов преломляется сквозь литературную идеологию русской поэтической группы, к которой примыкает П. Внимание, уделяемое им элегии, подготовляет почву и к приятию А. Шенье, с чьим творчеством он познакомился позже — в 1820-х.
Период после 1820 является для П. временем гораздо большей самостоятельности в выборе образцов. Вопрос о непогрешимости классиков пересматривается им не без влияния книги г-жи де Сталь «О Германии». Этот пересмотр происходит одновременно с пересмотром вопроса о русских авторитетах. Он уже не верит в непогрешимость карамзинской школы. Имена Озерова, Дмитриева и особенно В. Л. Пушкина теряют прежнее обаяние. В эти годы П. увлекается лирикой А. Шенье. Затем, параллельно с байроновским «Чайльд-Гарольдом», П. зачитывается романом Констана «Адольф», произведениями Шатобриана и г-жи де Сталь. Эти чтения отражаются в создании «Евгения Онегина». Вместе с тем под влиянием политических споров, возбуждаемых революционной обстановкой на Западе, П. перечитывает Ж.-Ж. Руссо. В 1825, в связи с работой над «Борисом Годуновым», П. обращается к проблемам драматургии, что заставляет его с особенным вниманием следить за полемикой между французскими классиками и романтиками. Мимо его внимания не проходят, по-видимому, ни статьи на страницах органа французских либералов и романтиков журнала «Le Globe» («Глобус»), ни манифесты романтиков, вроде предисловия к драме В. Гюго «Кромвель», ни предшествовавшая им полемика вокруг трагедии А. Мандзони, ни книга Стендаля «Расин и Шекспир». Особый интерес к проблемам драматургии, выдвигавшимся в период романтической полемики, П. проявляет в 1828–1829, когда готовит предисловие к «Борису Годунову». Этот интерес не падает и к 1830, когда П. излагает свои взгляды на драму в разборе «Марфы-Посадницы» М. П. Погодина. Связь этих взглядов с тем, что писалось по данному вопросу во Франции, несомненна. К этому же времени происходит у П. и некоторое примирение с романтическими поэтами Франции, к которым он вначале относился с предубеждением. Здесь сказалось отчасти и то, что наиболее яркие представители романтизма, покинув феодально-клерикальные позиции, заключили союз с либерализмом. Несомненно также и влияние, оказанное на П. группой «Le Globe», с одной стороны, и группой П. Мериме и Стендаля — с другой. П. признает дарование Гюго, а в особенности Ш.-О. Сент-Бёва как автора сборника «Жизнь и стихотворения Жозефа Делорма». Эта книга дает ему повод написать рецензию, в которой уже нет ноток резкого отрицания молодой романтической школы во Франции.
В 1820-х горизонт П. расширяется, и он выходит за пределы французской традиции. До сих пор иноземные поэтические явления усвоялись им сквозь французскую традицию. Ариосто был ему знаком по Вольтеру, Д. Мильтон — по Ж. Делилю, Оссиан — по Парни, Гете — по Ж. де Сталь. В 1820-х иностранная литература наконец доходит до него в своей подлинной форме. Даже читая эту литературу во французских переводах, он узнает в ней оригинальные, национальные черты, лежащие вне французской традиции.
Характерно отношение П. к Шекспиру. Везде, где он говорит о нем, он противопоставляет его французам. Все его характеристики Шекспира создаются на фоне французского классицизма. Шекспир или Расин, Шекспир или Мольер — вот проблемы. Даже отдельные произведения Шекспира понимаются им лишь при условии противопоставления французским драматическим образцам. «Венецианский купец» и «Скупой» Мольера, «Мера за меру» и «Тартюф» — таковы привычные антитезы. «Отелло» понимается им на фоне вольтеровского подражания. Мерой в литературной оценке остается французская классическая школа. Тем не менее П. свободно порывает с внешними формами французской трагедии, отказывается от трех единств (хотя письмо Н. Н. Раевскому-сыну от 2-й половины июля 1825, где идет речь об этих единствах, характеризует длительную внутреннюю борьбу). Он явно предпочитает шекспировский театр французскому и под влиянием Ж. де Сталь и А. В. Шлегеля отчетливо формулирует недостатки французского придворного устава трагического театра: «Не будем ни суеверны, ни односторонни, как фр.<анцузские> трагики; но взглянем на трагедию взглядом Шекспира» (письмо А. А. Дельвигу от начала февраля 1826; Акад. XI, 259).
В этот период у П. появляются резко критические, неодобрительные оценки французской литературы, вытекающие из ее сопоставления с английской и немецкой литературами. Он пишет: «Английская словесность начинает иметь влияние на русскую. Думаю, что оно будет полезнее влияния французской поэзии, робкой и жеманной» (письмо Н. И. Гнедичу от 27 июня 1822; Акад. XIII, 40); «...французская болезнь умертвила б нашу отроческую словесность» (письмо П. А. Вяземскому от 6 февраля 1823; Акад. XIII, 57); «...стань за немцев и англичан, уничтожь этих маркизов классической поэзии» (письмо ему же от 19 августа 1823; Акад. XIII, 66). В плане-наброске статьи «О французской словесности» (1822 ?) П. отмечает «вредные последствия» влияния французской литературы на И. И. Дмитриева, Н. М. Карамзина, И. Ф. Богдановича. Представив эскизно панораму развития французской литературы от трубадуров до Вольтера и Ж.-Б. Руссо, он заключает: «...как можно ей подражать: ее глупое стихосложение — робкий, бледный язык, — вечно на помочах... Не решу, какой словесности отдать <предпочтение>, но есть у нас свой язык; смелее! — обычаи, история, песни, сказки — и проч.» (Акад. XII, 191–192). Эти же мысли П. предполагал развить в статье «О поэзии классической и романтической» (1825) и еще подробнее и с более глубоким обоснованием в статье «О ничтожестве литературы русской» (декабрь 1833 – март 1834), где, в частности, должна была идти речь о «бесплодной ничтожности <...> мнимого изобилия» французской литературы до начала (вкл.) XVII в., ее придворном сервилизме и проистекающем из него «жеманстве» в век Людовика XIV и ее вырождении в XVIII в., когда «следы великого века <…> исчезают», «истощенная поэзия превращается в мелочные игрушки остроумия; роман делается скучною [проповедью] или галереей собл.<азнительных> картин» (Акад. XI, 268–272).
Если бы с определенной, предвзятой точки зрения подобрать все подобные цитаты из высказываний П. о французской литературе, то нетрудно было бы создать ложное по существу впечатление, что он был врагом всего французского, так часто в его словах звучит досадливое недовольство по отношению к тому или иному явлению французской литературы. При несомненном преобладании французских интересов в его интеллектуальной жизни, именно ко всему французскому он особенно требователен и придирчив. Но на самом деле эта досадливость отзывов свидетельствует лишь о крайней заинтересованности П. Чтобы понять эту, иной раз чрезмерную, раздраженность, необходимо учитывать два момента. Первый — это то, что обращение к французской культуре никогда, кроме разве ученических лет, не было у П. пассивным, не было подражательным. В основе запросов, на которые П. отвечали уроки французской культурной жизни, лежали интересы национального развития русской мысли. Именно в процессе создания русской национальной литературы П. был европейцем в лучшем смысле слова и учитывал не только опыт своих русских предшественников, но и опыт всей мировой литературы. Только это позволило П. наметить такие пути в развитии русской литературы, идя по которым она вскоре стала передовой в семье европейских литератур, оставаясь национальной. Второй момент, объясняющий резкость суждений П., — это обстановка времени, обстановка интенсивной литературной борьбы в годы его литературного становления. Принимая непосредственное участие в этой борьбе, он был заражен страстностью противостоящих партий. В его отрицательных отзывах звучит не пристрастность отрицания, а страстность борьбы.
След. период, начиная с 1830, характеризуется тем, что П. чувствует себя окончательно освободившимся от всякой подражательности иностранным образцам; с прямым ученичеством он покончил значительно раньше — еще около 1820.
К этому периоду относится его особый интерес к новой исторической школе во Франции. Знакомство с трудами Ф.-П.-Г. Гизо (Guizot, 1787–1874), Л.-А. Тьера (Thiers, 1797–1877), Ж.-Н.-О. Тьерри (Thierry, 1795–1856) и его брата А.-С.-Д. Тьерри (1797–1873), Баранта и др. обогащает его исторические и социально-политические концепции. Он чувствует настоятельную необходимость приступить к самостоятельной разработке исторических вопросов. Первой попыткой в этой области является относящийся к 1831 план истории Французской революции, набросок ее начала и выписки по теме из французской прессы (Акад. XI, 202–203, 435–449). Изложению истории революции должен был предшествовать очерк феодального средневековья. В этом П. следовал схеме Ж. де Сталь, которая начинает свою историю революции очерком истории Франции. Вовлекая в изучение средние века, П. расширял хронологические рамки своих интересов. Оставив эту тему, П. обращается к истории русского крестьянского движения и пишет историю Пугачева, после чего переходит к теме Петра.
Характерным является интерес П. к французской прессе. До 1830 почти не имеется прямых свидетельств, какие газеты и журналы он мог читать, но несомненно, что он знал основные политические органы монархистов и либералов. Почти с полной уверенностью можно говорить, что он читал «Journal des Débats» и «Le Globe». Можно думать, что ему были знакомы журналы романтиков, например «Conservateur littéraire»; знал он и «Revue encyclopédique», где упоминалось его имя; но обо всем этом можно скорее догадываться, чем утверждать. Форма ЛГ показывает, что ее основателям, в числе которых первое место принадлежало П., были известны литературные газеты типа «Corsaire», «Voleur» и т. п., занимавшиеся перепечатками наиболее интересного литературного материала. Эти, ныне забытые, издания пользовались большим распространением в свое время и едва ли не содействовали популярности новеллистического жанра во Франции.
Начиная с 1830 имеются совершенно конкретные следы того, как часто обращался П. к французской прессе. В его бумагах находятся выписки из министерского «Journal des Débats» и из монархической «Gazette de France». В переписке упоминаются «Temps», «National», «Le Globe» (до того, как этот журнал стал сен-симонистским органом). Читал П. «Revue de Paris» (см. письмо П. В. Нащокину от 8 января 1832 — Акад. XV, 3). В библиотеке П. сохранились номера парижских журналов «Revue britannique» и «Revue rétrospective» (Библиотека П. № 1514–1516, 1519–1522).
Параллельно с тем он не оставляет изучения исторического романа, что приводит его к внимательному знакомству с новой прозой во Франции. Это изучение прозы происходит в те же годы, когда он сам осуществляет ряд прозаических замыслов, начиная от «Повестей Белкина» и кончая «Капитанской дочкой».
1830-е — расцвет французской прозы. На сцену выходят О. де Бальзак, Стендаль, Ж. Санд и другие, менее крупные их современники, оставившие, однако, свой след в истории французской прозы: Ж. Жанен, А.-Ж. Карр (Karr, 1808–1890; см.: Библиотека П. № 1043–1045), М.-Ф. Сулье (Soulié, 1800–1847), Э. Сю и целая плеяда достаточно забытых писателей, вроде таких, как П.-Л. Жакоб (P.-L. Jacob Bibliophile, псевдоним; наст. имя и фамилия: Paul Lacroix, 1806–1884), Г. Друино (Drouineau, 1800–1860), О.-М.-Б. Массон (Gaudichot-Masson, 1800–1883), Мишель Ремон (Michel Raymond, коллективный псевдоним трех романистов) и пр. Споры о театре сменились спорами о новых романах, и в письмах и заметках П. отразился его живой интерес к французской прозе.
Восприятие Пушкиным отдельных периодов (эпох) французской литературы. Знакомство П. с французской литературой до «великого века» незначительно. Оно не выходит за пределы школьного курса и носит на себе следы той классической интерпретации этого периода французской литературы, которая дана в «Поэтическом искусстве» Н. Буало и в «Лицее» Лагарпа. В основе сведений о начальном периоде французской поэзии, которые П. изложил в статье «О поэзии классической и романтической» (1825) лежат едва ли не соответствующие стихи из поэмы Буало и поверхностное знакомство с книгой Ж.-Ш.-Л. де Сисмонди «О литературе южной Европы» («De la littérature du Мidi de l’Europe», 1813). Оценки Буало и Лагарпа прослеживаются в отзывах и упоминаниях П. о Ф. Вийоне, К. Маро, поэтах Плеяды (П. Ронсаре, И. Дюбелле, Э. Жоделе), Ф. Малербе. Эти учителя П. не были достаточно компетентны в истории литературы средних веков и Возрождения, и французская поэзия до классиков XVII в. ему была чужда. Показательны пункты плана-наброска «О французской словесности» (1822?), касающиеся поэтов, предшествовавших Буало: «Малерб держится 4 стр.<оками> оды к Дюперье и стихами Буало. Менар, чистый, но слабый, Ракан, Воатюр — дрянь» (Акад. XII, 191). Мнение П. не изменила и пропаганда французских романтиков, видевших в доклассической поэзии, в частности в Ронсаре и Дюбелле, живительный источник обновления отечественной литературы в противопоставлении мертвящей, с их точки зрения, поэзии классицизма.
Вместе с тем некоторое внимание, может быть эпизодическое, П. проявил по отношению к старофранцузской поэзии. Сохранилась запись, сделанная его собственной рукой и содержащая 162 стиха из «Романа о Ренаре» («Roman du Renard»). Однако это не простая копия, а попытка модернизации языка, очевидно для собственных нужд, потому что он оставлял без перевода некоторые, более известные, слова, знакомые ему в качестве архаизмов по новой литературе (Рукою П. С. 65–82). По-видимому, эта запись свидетельствует лишь о том, что П. собирался заниматься старофранцузским языком, и этот учебный перевод был его первым опытом. Можно предположить, что этой попыткой и исчерпываются занятия П. старофранцузским языком. Тем не менее обращение именно к «Роману о Ренаре» показывает, что П. интересовался произведениями, имеющими народное происхождение. В частности, любопытно, что в библиотеке П. было два издания этого романа (Библиотека П. № 1310, 1324), и 21 ноября 1835 он приобрел, но не разрезал еще издание Ф.-А.-П. Шабеля (Chabaille, 1796–1863), содержащее дополнения, варианты и поправки (Там же. № 1325; Акад. XVI, 96). Вообще интерес П. к фаблио и романам засвидетельствован наличием в его библиотеке сборников «Сказки веселого савояра» («Les contes du gay Sçavoir», 1823 — Библиотека П. № 817), собранные Ж.-А.-Ф. Лангле (Langlé, 1798–1867), «Фаблио» («Fabliaux ou contes, fables et romans du XII-е et du XIII-e siècle», 1829, 5 t. — Там же. № 911, 1085; счет от 10 декабря 1832 — Лит. архив. Т. 1. С. 36), собранные П.-Ж.-Б. Леграном д’Осси (Legrand D’Aussy, 1737–1800), и одного издания «Романа большеногой Берты» («Li Romans de Berte aus grans pies», 1832 — Библиотека П. № 1323).
Если поэзия до XVII в. была П. чужда, то нельзя сказать того же про французскую прозу. В статье «О поэзии классической и романтической», а позднее в статье «О ничтожестве литературы русской» отмечалось, что в то время «проза уже имела сильный перевес» и назывались Ф. Рабле и М. Монтень (Акад. XI, 38, 270). Противопоставление этих двух писателей их современникам не было оригинальным мнением П., а восходит к Лагарпу. Из других прозаиков XVI в. П. упоминает Брантома (Brantôme, P. de Bourdeille, abbé de, между 1527 и 1540–1614), в чьем сочинении «Жизнеописания галантных дам» («Vies de dames galantes», изд. 1666) он, кажется, искал ответ на волновавшие его вопросы семейной жизни (письмо жене от 6 ноября 1833; Акад. XV, 93); у него имелось собрание сочинений этого писателя (Библиотека П. № 672). О некотором интересе к прозе XVI в. свидетельствует и наличие у П. соч. Бонавентуры Деперье (Despériers, ок. 1500 – 1543 или 1544) «Кимвал мира» («Cymbalum mundi», 1537; Библиотека П. С. 308. № 1254), сборника новелл «Гептамерон» («Heptaméron», полн. изд. 1559), составленного королевой Наваррской (Marguerite de Navarre, 1492–1549).
В общем, знакомство П. с французскими писателями XVI в. не выходило за пределы классических традиций, и пропаганда романтиков никак не отразилась на его вкусах. Настоящая литература во Франции, с точки зрения П., начиналась только с середины XVII в.
Классики XVII в.: Н. Буало, Ж. Расин, П. Корнель, Ж. де Лафонтен, Мольер — были той школой литературы, на которой вырос П., и это отражалось на его творчестве во все периоды его жизни, даже когда он был далее всего от позиций классицизма. Конечно, перечисленные имена не исчерпывают всего круга интересов П. во французской литературе этой эпохи. В его произведениях и письмах упоминаются и цитируются «Письма» М. де Севинье, «Характеры, или нравы нынешнего века» Ж. де Лабрюйера, «Приключения Телемака» Фенелона и др., но удельный вес этих писателей для П. значительно меньше.
Теоретические положения французского классицизма в формулировках его вождя Буало оставили большой след в литературном сознании П. Первое же напечатанное стихотворение П. «Другу стихотворцу» (1814) представляет собой дидактическое послание в духе Буало. В нем поучения начинающему поэту перемежаются с сатирическими выпадами против неудачников-поэтов. Автор пользуется случаем, чтобы заявить приверженность карамзинизму, поставив имя И. И. Дмитриева в ряд с Г. Р. Державиным и М. В. Ломоносовым, и одновременно сделать выпад против «славян» «Беседы любителей русского слова» под прозрачными именами Рифматова, Графова и Бибруса. К сатирической форме Буало вел П. дух литературной борьбы, литературное самоутверждение с наступлением на враждебную партию. П. сопоставлял борьбу Буало со всеми хранителями традиций вчерашнего: Ш. Котеном (Cotin, 1604–1682), Н. Прадоном, Ж. Шапленом и др. — с борьбой карамзинистов с шишковистами-«славянами». Откровенное перенесение характеристик борьбы Буало с противниками на русскую борьбу карамзинизма с шишковизмом присутствует в творчестве П. (равно как и в творчестве его учителей и единомышленников) на протяжении всего периода его карамзинизма и арзамасства, т. е. почти до 1820. Эта аналогия прочно утвердилась в сознании П., и много позже была опять им сформулирована в статье «О ничтожестве литературы русской», где Плеяда охарактеризована в следующих словах: «Образовалась новая школа, коей мнения, цель и усилия напоминают школу наших славяно-руссов, между коими были также люди с дарованиями» (Акад. XI, 270).
Классицизм лег в основу литературного мышления П., когда он выступил на широкую литературную арену в качестве вождя молодой школы. Однако после 1820 ситуация изменилась. П. оказался вождем русского романтизма, а его поэма «Бахчисарайский фонтан», напечатанная в марте 1824, явилась поводом к схватке классиков с романтиками, т. к. поэме был предпослан романтический манифест, написанный П. А. Вяземским в резко полемической форме. Хотя П. старался держаться в стороне от споров, ему пришлось солидаризироваться со своими сторонниками романтиками против классиков, на него нападавших.
П. создал свою концепцию романтизма, сложившуюся у него не без влияния Ж. де Сталь и ее книги «О Германии». Во французских романтиках 1820-х он еще не видел тех, кто осуществлял его собственный идеал романтизма, и ждал чего-то другого, более смелого. Можно думать, что феодально-клерикальные симпатии группы В. Гюго и А. де Ламартина отпугивали П. от новой школы. Но, критически относясь к романтикам, П. уже не сохранял прежнего пиетета к классикам. Вряд ли ему могли быть близки взгляды Л.-С. Оже (Auger, 1772–1829), Ш.-М.-Д. де Фелеца (Feletz, 1767–1850), Ф.-Б. Оффмана (Hoffman, 1760–1828), Ш.–Ж.–М. де Кольне (Colnet du Ravel, 1768–1832) и прочих ревностных приверженцев классицизма. О классиках из «Journal des Débats» и «Gazette de France» П. иронически отзывался в статье «Об Альфреде Мюссе» (1830; Акад. XI, 175).
Уже постановка вопроса о романтизме и классицизме в книге Ж. де Сталь должна была привести П. к пересмотру его взглядов на классицизм. Это совпало с пересмотром его отношения к старшему поколению карамзинистов. П. уже перестал преклоняться перед именами В. А. Озерова и И. И. Дмитриева; естественно, он уже не мог остаться на школьной позиции слепого преклонения перед именами писателей века Людовика XIV. Но упреки П. направлены преимущественно по адресу классической практики и очень мало касаются теории. Основной упрек по адресу классиков XVII в. - это их зависимость от двора Людовика XIV: «Писатели (во Франции класс бедный и насмешливый, дерзкий) были призваны ко двору и задарены пенсиями, как дворяне. <...> Вскоре словесность сосредоточилась около <…> трона. Все писатели получили свою должность. Корнель, Расин тешили короля заказными трагедиями, историограф Буало воспевал его победы и назначал ему писателей, достойных его внимания. Боссюэт и Флешье проповедовали слово божие в его придворной капелле, камердинер Молиер при дворе смеялся над придворными» («О ничтожестве литературы русской»; Акад. XI, 271). Ранее это же обвинение содержится в примечании к главе 1 «Евгения Онегина»: «Так, Буало, под видом укоризны, хвалит Людовика XIV» (Акад. VI, 191); в ст. «О предисловии г. Лемонте...»: «Кто напудрил и нарумянил Мельпомену Расина и даже строгую музу старого Корнеля? Придворные Людовика XIV» (Акад. XI, 33). В 1830-е этот упрек приобретает у П. и субъективный оттенок в свете подсказанных и обостренных личными обстоятельствами раздумий над отношениями поэта и власти.
Что касается собственно теоретических взглядов, то естественно, что П. очень быстро освободился от строгих «правил» классицизма, хотя и считал, что борьбе романтиков против классических «пут» придается слишком большое значение. Так, на спор о трех единствах он отозвался указанием, что вопрос о трагедии гораздо глубже вопроса о единствах и о «правдоподобии», которым пытались обосновать эти единства. «На мой взгляд, ничего не может быть бесполезнее мелких поправок к установленным правилам», — писал он по поводу «единств» в письме Н. Н. Раевскому-сыну во второй половине июля 1825 (Акад. XIII, 197; подлинник по-французски), но это не мешало ему решительно не соблюдать единств в своей трагедии. Точно так же скептически в рецензии на сборник Сент-Бёва отозвался П. о романтической полемике вокруг правил стихосложения, установленных поэтикой Буало. В ироническом тоне о романтической борьбе с цезурой говорится в строфах VIII и IX белового автографа «Домика в Коломне» (Акад. V, 375–376), где характеризуется александрийский стих, «вынянченный» «степенным Буало». Но эта позиция П., осуждавшего романтиков за слишком шумливую борьбу с «правилами» Буало, не была позицией классика. Сам он отвергал эти правила для себя и в тех же строфах «Домика в Коломне» именовал учение Буало «пудреной пиитикой». А ведь именно слово «perruque» было самым язвительным ругательством романтиков по адресу классиков (правда, пущено оно было еще в книге Ж. де Сталь «О Германии»).
Из двух великих французских трагических авторов XVII в. П. отдавал предпочтение Расину. Корнеля он знал меньше и ценил одного его «Сида». В этом сказались и его воспитание в традициях XVIII в., когда имена Расина и Корнеля казались несоизмеримыми, и комментарии Вольтера, принижавшего литературные достоинства Корнеля, и, вероятно, оппозиция французским романтикам, превозносившим корнелевскую трагедию. До 1820 П. держался представления о Расине как о вершине трагического в искусстве, но критика трагической системы Расина у Ж де Сталь и у А. В. Шлегеля должна была отразиться на его убеждениях. Образу трагика Расина противопоставляется образ Шекспира, у которого П. находит то, что перестал уже находить в классическом театре Франции: драматический план и драматические характеры. Это, однако, не означало умаления в глазах П. трагической системы Расина.
Именами Расина и Корнеля ограничивалось для П. действительное знакомство с французскими. трагиками XVII в., именами Мольера, которого он едва ли не считал крупнейшим писателем этого столетия, и Ж.-Ф. Реньяра (Regnard, 1655–1709), чья комедия «Игрок» («Le Joueur», 1696) отразилась в замысле комедии о вдове Вальберховой и ее брате-игроке («Скажи, какой судьбой...», 1821; Акад. VII, 246–247, 368–369), — с комедиографами, именами Буало и Лафонтена — с поэтами. Других поэтов и драматургов он знал, видимо, из вторых рук и если читал, то, наверное, в хрестоматийных, образцовых выдержках и подборках.
XVIII в. играл особую роль в творчестве П. Его традициями определялись основные течения литературы, современной годам воспитания и формирования П. Литературу XVIII в. П. знал в еще большей степени, чем предшествующую. В его произведениях встречаются упоминания о давно забытых писателях этого века, которые ему были хорошо известны.
Роль XVIII в. характеризуется преимущественно влияниями идеологического порядка. Вольтер, Ж.-Ж. Руссо и энциклопедисты — вот центральные фигуры. Эти два имени определяют два основные течения философской мысли, отразившиеся и на идеологах Французской революции, и на политических учениях начала XIX в. Вольтер, вождь «вольнодумцев», подвергший окружавший его мир разрушительной критике, сильный своей иронией и скептицизмом, оказал решительное влияние на П. с юных лет, сохранившееся до конца жизни. К Руссо и «руссоизму» наиболее сильный интерес проявился у П. в период южной ссылки, будучи стимулирован политическими дискуссиями в кругу декабристов, а также байроническими настроениями П. тех лет. Но знакомство П. с прозаиками и мыслителями XVIII в. не сводилось только к Вольтеру и Руссо. Про него можно было бы сказать то же, что он сказал про свою героиню («Рославлев», 1831; Акад. VIII, 150): он знал французскую литературу от Монтескье до романов К.-П.-Ж. Кребильона-сына. Об этом свидетельствуют и состав его библиотеки, и упоминания писателей в его произведениях, и цитаты. Публицистов и мыслителей этого века П. перечитал основательно. Подобно своему герою, он «Прочел скептического Беля, Прочел творенья Фонтенеля» («Евгений Онегин», глава VIII, 35. 5–6), всех авторов, которых, согласно черновому варианту главы VII, строфы 22 (Акад. VI, 438), возил с собой Онегин, в т. ч., кроме Вольтера, Руссо и Фонтенеля, — Г. Мабли (Mably, G. Bonnot de, 1709–1785), П.-А. Гольбаха (Holbach, P.-A. Thiry, baron d’, 1723–1789), Д. Дидро, A. Удар де Ла Moтa (Houdar de La Motte, 1672–1731). Упоминаются П. в разных контекстах: «важный Гримм» (Grimm, F.-M., baron de, 1723–1807; «Евгений Онегин», глава I, 15. 10), «странствующий агент французской философии» («Александр Радищев», 1836; Акад. XII, 31; ср. письмо к жене от 17 апреля 1834: «Поутру сидел я в моем кабинете, читая Гримма...» — Акад. XV, 128); «дем.<ократические> писатели XVIII ст.<олетия>»: «добродетельный Томас» (Thomas, A.-L., 1732–1785), «прямодушный Дюкло, твердый Шамфор и другие столь же умные, как честные люди, не бессмертные гении, но литераторы с отличным талантом» («Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений», 1830; Акад. XI, 170, 171); Бюффон (Buffon, G.-L. Leclerc, comte de, 1707–1788). Прекрасно знал П. беллетристику XVIII в., начиная с А.-Р. Лесажа и «резвого» А. Гамильтона и кончая Л.-С. Мерсъе (Mercier, 1740–1814) и эротическими романами «Опасные связи» Шодерло де Лакло (с этим произведением было связано его игровое поведение 1820-х), «Любовные похождения кавалера де Фобласа» («Les amours et les galanteries du chevalier de Faublas», 1787–1790) Ж.-Б. Луве де Кувре (Louvet de Couvray, 1760–1797), повестями Кребийона-сына и пр. Хорошо начитан был П. и в мемуарной литературе XVIII в.
С театром XVIII в. П. был знаком шире, чем с театром XVII в. Он упоминает и цитирует не только Вольтера-трагика и Бомарше, уделяя последнему более всего внимания из всех комических авторов XVIII в., но и А. Пирона (Piron, 1689-1773, комедия «Метромания» («La Metromanie»), 1738), Ж.-Б.-Л. Грессе (комедия «Сплетни» («Le Méchant»), 1747), Б.-Ж. Copeна (Saurin, 1706–1781, трагедия «Беверлей» («Beverley»), 1768), М. Ж. Седена (Sedaine, 1719–1797, комедия «Нечаянный заклад» («La Gageur imprévu»), 1768). Комедия Лесажа «Криспен — соперник своего господина» («Crispin, rival de son maître», 1707) подсказала П. сюжет, который он отдал Н. В. Гоголю, создавшему на его основе «Ревизор». Комедии «Игра любви и случая» Мариво и «Ложная антипатия» («La fausse antipathie», 1733) Лашоссе (Nivel de La Chaussée, P.-С., 1692–1754) имеют сюжетные параллели в «Повестях Белкина». С традицией французской комедии XVIII в. связаны и некоторые пушкинские комедийные наброски и фрагменты. Так, замысел «Насилу выехать решились из Москвы...», 1827(?) (Акад. VII, 248–249) связан предположительно с комедией H.-Ж. Форжо (Forgeot, 1758–1798) «Испытания» («Les Épreuves», 1785). Все это лишь малая часть того из французской драматургии XVIII в., что П. читал, видел на сцене, знал из вторых рук, в т. ч. по русским переделкам. В частности, 80 комедий XVIII в. разобраны в «Лицее» Лагарпа.
Ближе всего П. была французская поэзия XVIII в. потому что она непосредственно определила его начальные шаги. Он был воспитан на преклонении перед именами, которые казались в XVIII в. великими, а вскоре были совершенно забыты. П. был свидетелем глубокого поворота в литературном сознании. В Лицее ему проповедовали, что величайшие поэты Франции — Ж.-Б. Руссо, одописец, и Ж. Делиль, создатель описательных поэм. К 1830 репутация обоих этих поэтов резко пошатнулась, и о них уже никто, кроме законсервировавшихся классиков, не говорил серьезно.
Преодолевая в Лицее безразличную подражательность, П. обращается к образцам, более созвучным требованиям времени. Он уже испытывает на себе влияние карамзинизма, и от лирики риторической и описательной обращается к лирике индивидуалистической, передающей радости и горести поэта. Сперва он направляется по пути анакреонтизма и эпикурейства, если не считать не слишком глубоко захвативших его мотивов оссианизма. Образцом для ряда его произведений («К сестре», «Городок») является Грессе. Почти к тому же времени, что и увлечение шутливыми стихами Грессе, относится и более сильное увлечение П. элегиями Парни.
В лицейский период П. сравнительно часто упоминает имя Шолье (Chaulieu, Guillaume Amfrye, abbé de, 1639–1720) — типичного представителя эпикурейской поэзии эпохи Регенства. Его имя названо и позднее в «Арапе Петра Великого» (гл. I) среди имен, характеризующих общество времен Регенства. Встречается и имя друга Шолье — Лафара (La Fare, Ch.-A., marquis de, 1644–1712). Но эти имена, подобно имени Шапеля (Chapelle, C.-E. Luillier, 1626–1686), принадлежащего еще XVII в., свидетельствуют лишь о знакомстве П. с их стихами и определяют лишь общую зависимость молодого П. от эпикурейской поэзии.
Хорошо знал П. стихотв. сказки последователей Лафонтена, начиная от Ж. Вержъе (Vergier, 1655–1720) и Грекура и кончая Б. Эмбером (Imbert, 1747–1790) и П.-Ф. Гюденом (Gudin de La Brenellerie, 1738–1812). Произведения этих поэтов имелись в его библиотеке (Библиотека П. № 954, 956, 1015, 1478). Одну из таких сказок — «Каймак» («La Confiance perdue, ou le Serpent mangeur de Kaîmack et le Turc son pourvoyeur») A. Ceнece (Bauderon de Sénecé, 1643–1737) — он начинал переводить в 1821. Но из всех сказок XVIII в. П. ценил в конце концов только сказки Вольтера. К 1825 относится попытка перевода шутливой поэмы Вольтера «То, что нравится дамам» («Ce qui plaît aux dames»).
Без значительного влияния прошла для П. поэзия мадригалов и героид, предшествующая элегии Парни и известная по именам К.-Ж. Дора (Dorat, 1734–1780), Ш.-П. де Колардо (Colardeau, 1732–1776) и др. Дора вместе с Флорианом, Мармонтелем, Ж.-Ф. Гишаром (Guichard, 1731–1811), Жанлис, Л. де Жокуром (Jaucourt, 1704–1779) П. относит к числу «бездарных пигмеев, грибов, выросших у корня дубов» («О ничтожестве литературы русской», план; Акад. XI, 495–496). На слова П. А. Вяземского о В. А. Озерове: «Чтение стихов Колардо родит в нем вдохновение» — П. иронически заметил: «Это дает мне мерку дарования Озерова» («<Заметки на полях статьи П. А. Вяземского «О жизни и сочинениях В. А. Озерова»>», 1826; Акад. XII, 222). В этих резких отзывах, может быть, сказался поклонник Парни, которого превозносили именно за то, что он преодолел традиции Дора и Колардо, противопоставив их деланной поэзии лирику искренности и непосредственности. С неменьшим отрицанием говорил П. о сентиментальных поэтах конца века — Флориане и Г.-М.-Ж.-Б. Легуве (Legouvé, 1764–1812) (письмо к Н. И. Гнедичу от 27 июня 1822 – Акад. ХШ, 40). Иначе относился он к поэту конца века — П.-Д. Экушар-Лебрену, известному своими революционными одами и язвительными эпиграммами. Предположительно ему посвящены стихи оды «Вольность» (1817), обращенные к «гордой певице Свободы» с просьбою открыть «...благородный след Того возвышенного галла, Кому сама средь славных бед Ты гимны смелые внушала». Сочинения Лебрена были среди книг, выписанных П. в Михайловское (письмо брату от 1–10 ноября 1824; Акад. ХШ, 118). Эпиграммы Лебрена он помнил наизусть. Вообще эпиграмма конца века сыграла свою роль в творчестве П., а школа Лебрена играет большую роль в развитии этого жанра. Проблема эпиграмматического рода поэзии занимала П., что видно в его замечаниях об эпиграммах П. А. Вяземского и Е. А. Баратынского. У самого П. имеются образцы коротких и язвительных эпиграмм в духе Лебрена.
Совершенно отрицательно отношение П. к кумиру века — описательному поэту Делилю, который был особенно превознесен в период Реставрации как певец Александра I и Бурбонов. Знаком был П. и с описательными произведениями других поэтов, в т. ч. предположительно с поэмой А.-М. Лемьера (Lemierre, 1723–1793) «Картина» («La Peinture», 1769), в которой ему могли запомниться слова: «Я не могу поверить, чтобы злодейство и гений были бы совместимы» («Je ne puis croire que le crime et le génie soient compatibles»). С большим сочувствием относился П. к пародической описательной поэме, в частности к «Гастрономии» («La Gastronomie», 1801) Ж. Бершу (Berchoux, 1765–1839), на которую он ссылается в стихотворении «Сон» (1816).
Литература XIX в. была для П. уже не наследием прошлого, а явлением его современности. Ее он воспринимал в процессе развития собственных сил. Из нее он брал уже не то, что далее развивало и продолжало традицию, а то, что помогало эту традицию преодолеть, что обогащало его опыт.
Первые сильные впечатления от литературы XIX в. П. получил вскоре по выходе из Лицея. Одним из них в петербургский период 1817–1819 было ознакомление с произведениями французских либералов. В это время только что появилась книга Ж. де Сталь «Взгляд на главнейшие события Французской революции», которая произвела огромное впечатление на русских либералов, в частности на Тургеневых, сыгравших большую роль в деле формирования политических убеждений П. По-видимому, с нее началось знакомство П. с творчеством Ж. де Сталь. Вскоре он знал все главные ее произведения, и они глубоко отразились на его политическом и художественном мышлении. Не учитывая концепции Ж. де Сталь, невозможно оценить надлежащим образом ни отношение П. к Французской революции, ни смысл его социально-исторических замечаний (об аристократии и др.). Книга «О Германии» явилась первой систематической критикой классической традиции, с которой познакомился П. Уже по следам де Сталь он позднее обратился к изучению А. В. Шлегеля. Голос де Сталь был тем убедительнее для П., что он приходил из Франции.
Другим очень сильным впечатлением П. по выходе из Лицея было знакомство с поэзией А. Шенье, приверженность к которой осталась у него на всю жизнь. Воспринятые им мотивы Шенье перекрещивались с впечатлениями от поэзии Байрона. Вскоре, точно так же на фоне общего увлечения Байроном, П. обратился к другим произведениям новой французской литературы. В эти годы проблема романтического героя стояла перед ним на очереди. Чайлъд-Гарольд оказал несомненное влияние на его концепцию этого героя. Но Чайльд-Гаролъд был не одинок в галерее типов разочарованного представителя европейской современности. Три французских романа рисовали тот же тип: «Адольф» Б. Констана, «Рене» Ф.-Р. де Шатобриана и «Оберман» («Oberman», 1804) Э. де Сенанкура (Pivert de Sénancour, 1770–1846). Первые два были определенно прочитаны П. и оказали на него каждый свое воздействие. По отношению к «Оберману» возможны сомнения, но все же велика вероятность знакомства П. и с этим романом, хотя в имевшемся у него первом издании разрезаны лишь несколько страниц, как впрочем и в других произведениях того же автора (Библиотека П. № 1384–1386).
Поэзия французских романтиков не нашла у П. ни сочувствия, ни заинтересованности. Первое определение романтизма как направления, которое должно обновить литературу, он прочитал в книге Ж. де Сталь «О Германии». Вскоре он прочел и первые произведения романтиков. Они не отвечали его ожиданиям. Монархические, религиозные и феодальные мотивы, ознаменовавшие начальные шаги романтиков, были ему чужды, особенно в годы его ссылки на юг, когда усиление революционной деятельности на Западе и в России отражалось в усилении чаяний близкой победы идей свободы. Романтизм Ж. де Сталь был связан с либерализмом. Романтизм новой школы был монархическим. Первые отзывы о поэтах-романтиках содержатся в черновике письма к П. А. Вяземскому от 4 ноября 1823. Познакомившись к тому времени с поэзией А. де Ламартина и К. Делавиня, П. составил о них неблагоприятное мнение и вынес общее суждение: «...романтизма нет еще во Франции, а он-то и возродит умершую поэзию. <…> Покамест во Франции поэтов менее, чем у нас» (Акад. XIII, 381; ср. набросок письма ему же (?) от 5 июля 1824 — Акад. XIII, 102). В письме к А. А. Бестужеву от 30 ноября 1825 говорится: «Под романтизмом у нас разумеют Ламартина. Сколько я ни читал о романтизме, все не то» (Акад. XIII, 245). По-видимому, до П. доходят уже прямым или косвенным путем споры о романтизме, поднятые в «Le Globe», и он уже знает о попытках найти новые формы романтической литературы на путях союза романтизма с либерализмом. И чем больше растет популярность Ламартина, тем меньше ценит его П. Сквозной темой его оценок современной французской литературы становится «сбивчивое» представление французских критиков о романтизме, полагающих его в том, «что им кажется ознаменованным печатью мечтательности и германского идеологизма или основанным на предрассудках и преданиях простонародных» («О поэзии классической и романтической»; Акад. XI, 36), «иные даже называют романтизмом неологизм и ошибки грамматические» (заметка «Фр.<узские> критики имеют свое понятие об романтизме...» (1830) — «Заметки и афоризмы разных годов». Акад. XII, 179). Следя за становлением во Франции романтизма, П. с самого начала замечает развитие в нем явлений, к которым относится с неодобрением. По его предчувствию, романтизм примет у французов крайние формы и «первый гений в отечестве Расина и Буало — ударится в такую бешеную свободу, в такой литературный карбонаризм — что чтó твои немцы» (письмо П. А. Вяземскому (?) от 5 июля 1824 — Акад. XIII, 102; ср. черновик письма ему же от 4 ноября 1823 — Там же. С. 381). В рецензии на поэтические сборники Ш.-О. Сент-Бёва (1831) П. высказал скептическое мнение о «нововведениях» «так называемой романтической школы французских писателей, которые сами полагают слишком большую важность в форме стиха, в цезуре, в рифме, в употреблении некоторых старинных слов, некоторых старинных оборотов и т. п.»; по мнению П., «все это хорошо, но слишком напоминает гремушки и пеленки младенчества» (Акад. XI, 200). Пафос отрицания современной французской поэзии нашел яркое выражение в замысле критической статьи, которым П. делился с М. П. Погодиным в письме от первой половины сентября 1832: «...хочется мне уничтожить, показать всю отвратительную подлость нынешней французской литературы. Сказать единожды вслух, что Lamartine <Ламартин. — Ред.> скучнее Юнга, а не имеет его глубины, что Béranger <Беранже. — Ред.> не поэт, что V. Hugo <В. Гюго. — Ред.> не имеет жизни, т. е. истины; что романы А. Vigny <А. де Виньи. — Ред.> хуже романов Загоскина; что их журналы невежды; что их критики почти не лучше наших Теле-скопских и графских. Я в душе уверен, что 19 век, в сравнении с 18-м, в грязи (разумею во Франции). Проза едва-едва выкупает гадость того, что зовут они поэзией» (Акад. XV, 29). Чувствуя себя в области лирики наиболее чуждым современной французской практике, П. даже назвал французский народ «антипоэтическим» («Начало статьи о В. Гюго»; Акад. XI, 219). В эти годы лишь один французский поэт привлек безусловное внимание П. — это А. Мюссе, в чьих стихах П. нашел «живость необыкновенную» («Об Альфреде Мюссе»; Акад. XI, 176) и чьей «откровенной шалости» отдал и творческую дань, написав своего «Пажа» (1830 ) «на мотив» его романса «Андалузска» («L’Andalouse»). С сочувствием отнесся П. к Ш.-О. Сент-Бёву, признав у него «необыкновенный талант» (Акад. XI, 195).
Если, в общем, современная французская поэзия не встретила открытого признания со стороны П., то иначе обстояло дело с прозой, расцвет которой наметился во Франции незадолго до 1830. Современник «больших дебютов» французских романистов, сам находясь в творческих поисках путей к социальному и бытовому роману, П. внимательно следил за появлением новых французских романов. Однако до нас дошли лишь отрывочные высказывания, по большей части в письмах, имеющих интимный и случайный характер. Обычно это мнения, высказанные под непосредственным впечатлением от прочитанного. Таковы, в частности, отзывы в письмах к Е. М. Хитрово (1831), которая снабжала П. новинками французской беллетристики. Читательская и творческая реакции П. на современную французскую прозу могли быть различными. Например, как читатель он увлекался романами Ж. Жанена, но в его творчестве они почти никак не отразились, а в черновой редакции статьи «<Путешествие из Москвы в Петербург>» (декабрь 1833 – март 1834) дан резкий отзыв о «сословии» современных французских писателей и в качестве их представителя назван Жанен (Акад. XI, 229). Французские романы настолько интересовали П., что в 1832 он собирался писать о них и составил план критической статьи «О новейших романах» (Акад. XII, 204), содержащий перечень романов, намеченных к разбору. Тремя романами представлен в нем Ж. Жанен, любимый романист П. Характерно преобладание произведений О. де Бальзака, выдвигавшегося уже на первое место среди французских прозаиков и ставшего явно центральной фигурой в отношении П. к французской прозе. Предполагался разбор произведений Э. Сю, чей роман «Плик и Плок» П. назвал «нагромождением нелепостей и чепухи» (письмо Е. М. Хитрово от второй половины мая 1831; Акад. XIV, 166), романа А. де Виньи «Сен-Map», имевшего огромный успех как во Франции, так и в России, но П. принятого отрицательно, романов В. Гюго «Последний день приговоренного к смерти» и «Собор Парижской богоматери», о которых суждение, судя по цитированному выше письму М. П. Погодину и письму к Е. М. Хитрово от 9 (?) июня 1831 (Акад. XIV, 172), было бы суровым, «Ночного столика» («Table de nuit», 1832) П.-Э. де Мюссе (Musset, 1804–1880). План включает далеко не всех французских романистов, чьи произведения читал П. в те годы. Не фигурирует в нем, например, П. Мериме, которого П. считал «острым и оригинальным писателем», выделяющимся «в глубоком и жалком упадке нынешней французской литературы» (предисловие к «Песням западных славян», 1835; Акад. III, 334). «Хорошим романом» нашел П. «Красное и черное» Стендаля (письмо к Е. М. Хитрово от 9 (?) июня 1831; Акад. XIV, 172). Имена других писателей той же эпохи у П. встречаются случайно. Старший представитель эпохи, Ш. Нодье упоминается еще в «Евгении Онегине» (глава III, 12. 11), где его «Жан Сбогар» включен в состав книг, которыми увлекалась Татьяна. Александра Дюма (Dumas, 1802–1870) П. знал только как драматурга: упоминаются его пьесы «Христина» («Christine», 1830), «Антони» («Antony», 1831) и «Анжела» («Angèle», 1833). Отзывы о Жорж Санд скорее отражают светские разговоры, чем собственное мнение П. В романе A. Kappa «Под липами» («Sous les tilleuls», 1832) П. увидел «дарование» (письмо Е. М. Хитрово, август–декабрь 1832; Акад. XV, 38), а за внешне благосклонным отзывом о романе Э. Бюра де Гюржи (Burat de Gurgy, 1809–1840) «Примадонна и подручный мясника» («La Prima donna et le Garçon boucher», 1831) скрывалось, вероятнее всего, равнодушие (письмо Е. М. Хитрово от второй половины октября–ноября 1831; Акад. XIV, 244). Читал П. изданный анонимно роман А. Руайе (Royer, 1803–1875) и О. Барбье (Barbier, 1805–1882) «Сброд» («Les mauvais garçons», 1830) и роман A. Гиро (Guiraud, 1788–1847) «Сезэр» («Césaire: Révélation», 1830), последний, проникнутый религиозной елейностью, вряд ли мог вызвать у него сочувствие, хотя он и срисовал его виньетку. Не прошел, вероятно, мимо внимания П. роман Ш.-О. Сент-Бёва «Сладострастие» («Volupté», 1832) и рецензия на него критика Г. Планша (Planche, 1808–1857).
Расцветшая во Франции с конца 1820-х школа «неистовой словесности» вызывала у П. в массе своей резкое неприятие. Однако в статье «Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности, как иностранной, так и отечественной» (1836) он выступил в защиту современного французского романа, что было вызвано тактическими соображениями в условиях сложившейся в России идеологической обстановки. Следует принять во внимание, что на французский роман было объявлено гонение, как на «развратительный» и отражающий «вредный» дух политических направлений, восторжествовавших после Июльской революции. Это гонение велось административно-цензурными мерами, а идеологическое оправдание его взяли на себя руководители Российской академии. Особенно громким было выступление Лобанова 18 января 1836. Речь эта была издана особой брошюрой. П. (состоявший членом Российской академии) счел необходимым ответить на выпады Лобанова. Следует учитывать особую подцензурную трудность полемики на страницах «Современника» с отражавшей официальные источники точкой зрения Лобанова, который обвинял французскую литературу в безнравственности, в революционном и антирелигиозном направлении и т. п. Этим объясняются риторические уступки П. обвинителю, несмотря на которые П. пункт за пунктом разбивает все положения речи Лобанова. П. отклоняет его обвинения по адресу всего народа Франции, фактической справкой разбивая его аргументы. Он вступается за право романиста свободно избирать свою тему, резко возражая против требований морального дидактизма. «Зачем же <…> в нынешних писателях предполагать преступные замыслы, когда их произведения просто изъясняются желанием занять и поразить воображение читателя?» (Акад. XII, 69). П. оспаривает мнение, согласно которому французская проза явилась следствием Июльской революции: «Литературные чудовища начали появляться уже в последние времена кроткого и благочестивого Восстановления (Restauration). Начало сему явлению должно искать в самой литературе. Долгое время покорствовав своенравным уставам, давшим ей слишком стеснительные формы, она ударилась в крайнюю сторону и забвение всяких правил стала почитать законною свободой. Мелочная и ложная теория, утвержденная старинными риторами, будто бы польза есть условие и цель изящной словесности, сама собой уничтожилась» (Акад. XII, 70). «Торжество порока» в современных романах П. объясняет реакцией на «жеманную напыщенность» дидактических романов, кончавшуюся наградой добродетели. Отмечая влияние новой французской школы на русскую литературу, П. констатирует, что влияние это слабо, а в поэзии и совсем незаметно. Статья заканчивается протестом против морализма и особенно против мер, какими этот морализм насаждался: «Некоторые моралисты утверждают, что и восьмнадцатилетней девушке нельзя позволить чтение романов; из того еще не следует, чтоб цензура должна была запрещать все романы» (Акад. XII, 74). Если в данной статье нет открытых положительных оценок французской прозы, то не следует забывать, что появление таких оценок в печати и не было возможно. Важно то, что П. отбил атаку на французский роман и заодно и на французский народ. Несомненно, французская проза представлялась для П. столь значительным явлением, независимо от достоинств и недостатков отдельных фактов, что он совершенно не мог сохранить равнодушия при наступлении, исходившем из официальных кругов С. С. Уварова, А. С. Шишкова и пр. И он возвысил свой голос, к сожалению приглушенный цензурными условиями времени.
Проза Франции — это последние сильные впечатления П.
Лит.: Заграничные исторические новости: Пушкин о французской литературе // ИВ. 1893. Т. 54. № 12. С. 946 (Рец. на ст. А.-Н. Рамбо (Rambaud, 1842–0000) «Les opinions de Pouchkine sur la littérature française» в ж-ле «Revue bleu», написанную на материале апокрифических воспоминаний А. О. Смирновой-Россет); Leger L. Pouchkine et la poésie française // Bibliothèque universelle et Revue Suisse. 1900. T. 19. № 57. Sept. P. 449–464; Mansuy A. Ce que doit Pouchkine aux écrivains françaises // Revue bleu. 1904. 13 août; Сакулин П. Н. Взгляд Пушкина на современную ему французскую литературу // Венг. Т. 5. С. 372–388 ; Попов А. А. Пушкин и французская юмористическая поэзия XVIII века // Пушкинист, II. С. 204–257; Томашевский Б. В. 1) Пушкин — читатель французских поэтов // Пушкинист, IV. С. 210–228; 2) Французская литература в письмах Пушкина к Е. М. Хитрово // Письма к Хитрово. С. 205–256; 3) Пушкин и романы французских романистов: (К рисункам Пушкина) // ЛН. Т. 16/18. С. 947–960; 4) Пушкин и французская литература // ЛН. Т. 31/32. С. 1–76; 5) Пушкин и Франция: [Сб. ст.] Л., 1960 (включает из ранее указанных № 2–4); Савченко C. B. Элегия Ленского и французская элегия // П. в мировой лит-ре. С. 64–98; Струве П. Б. Пушкин и французские романтики: К юбилею французского романтизма // Россия. (Париж), 1927. № 4 (То же // Струве. Дух и Слово. С. 72–79); Lozinski G. La littérature française et Pouchkine // RLC. 1937. Ann. 17. № 1. P. 37–63; Neubert F. Puschkin und die französische Kultur // Neubert F. Studien zur vergleichenden Literaturgeschichte. Berlin, 1952. S. 94–114; Maguire R. A. A. S. Pushkin: Notes on French literature // American Slavic and East European Review. 1958. Vol. 17. № 1. P. 101–109; Stenbock-Fermor E. French Medieval Poetry as a Source of Inspiration for Puškin // Alexander Puškin: A Symposium on the 175th Anniversary of His Birth / Ed.: A. Kodjak, K. Taranovsky. New York, 1976. P. 56–70; Вольперт Л. И. 1) Пушкин и французская комедия XVIII в. // ПИМ. Т. 9. С. 168–187; 2)Вольперт. П. и психол. традиция.; 3)Вольперт. П. в роли Пушкина.; 4) Пушкин и французская литература: (история изучения проблемы) // П. и мировая культура. С. 173–175; Милъчина В. А. 1) Французская литература в произведениях Пушкина 1830-х годов // Изв. ОЛЯ. 1987. Т. 46. № 3. С. 244–254; 2) Milchina V. Pouchkine et Barante // Universalité de P. P. 110–127; Bush R. L. Pushkin and the Gotho-freneticist Tradition // Canadian Slavonic Papers. 1987. Vol. 29. № 2/3. P. 165–183; Backès J.-L. Pouchkine dans le sillage des Grimm // Europe. 1994. T. 72. № 787/788. Р. 119–125; Баевский В. С. Русский и французский языки в поэтическом сознании Пушкина // Arion. Bd. 3. S. 38–51 (То же //ФН. 1997. № 2. С. 13–23); Краснов Г. В. Пушкин и Ф. Гизо // Пушкинская конф., междунар., 1–4 окт. 1996 г. Материалы. Псков, 1996. С. 45–49; Сашина Е. В. К проблеме «чистой» поэзии: (Пушкин и французские романтики) // Там же. С. 41–45; Гречаная Е. П. Пушкин и французская аристократическая литература XVII–XVIII вв. // Университ. Пушк. сб. С. 389–395; Михайлов А. Д. Пушкин и Альфонс Карр // П. и мировая культура. С. 183–184; Пахсарьян Н. Т. Пушкин как читатель французского романа рококо // Там же. С. 178; Эткинд Е. Г. Французская поэзия в творчестве Пушкина: Поэзия XVIII века // Эткинд Е. Г. Божественный глагол: Пушкин, прочитанный в России и во Франции. М., 1999. С. 107–122; Дмитриева. Е. Е. Высокое искусство вуалировать, или О некоторых проявлениях рокайльной эстетики в поэзии Пушкина // Моск. пушкинист. Вып. 8. С. 181–191; Davidenkoff A. L’hédonisme de Pouchkine dans sa poésie lyrique de jeunesse: la figure d’Amfrye de Chaulieu (1639–1720) // Universalité de Pouchkine. P. 34–43; Lann J.-C. Pouchkine et l’esthétique du classicisme français // После юбилея = After Jubilee / Под ред. Р. Тименчика и С. Шварцбанда. Jerusalem, 2000. C. 113–122.
Библиогр.: Фризман Л. Г. Семинарий по Пушкину. Харьков, 1995. С. 271–274.
Статья составлена по работам
Б. В. Томашевского, с доп. – Ред.