— 150 —
Грибоедов А. С. как литературный герой. Яркая личность Г. стимулировала художественное осмысление, что нашло уже выражение в литературных произведениях современников драматурга. Собственно, первый опыт такого рода был предпринят
Булгариным в его фельетоне «Литературные призраки», где Г. выведен в образе литератора Талантина. Когда же в 1826 г. просочились слухи о скором освобождении Г. из-под ареста по делу декабристов, появился в «Северной пчеле» (20 марта) «восточный аполог» «Человек и мысль», где речь шла о мудреце Абдале (нетрудно угадать в нем грибоедовские черты), по наветам недоброжелателей заключенном в тюрьму, но в скором времени освобожденном.
В 1830-х гг.
Пушкин предполагал ввести образ Г. в свой роман «Русский Пелам». Замысел остался неосуществленным. Сохранился набросок плана, в котором намечается широкая панорама петербургского общества конца 1810 – начала 1820-х гг.: «Кн.
Шаховской, Ежова —
Истомина. Грибоедов,
Завадовский — Дом Всеволожских — Котляревский — Мордвинов, его общество — Хрущев — Общество умных — (Илья Долгорукий, С. Трубецкой, Никита Муравьев) etc.» (VIII, 974). По свидетельству современника, по дороге к месту своей последней дуэли Лермонтов рассказывал о замысле своего романа «из кавказской жизни, с Тифлисом при Ермолове, его диктатурой и кровавым усмирением Кавказа, персидской войной и катастрофой, среди которой погиб Г. в Тегеране» (
Мартьянов П. К. Дела и люди века. СПб., 1993. Т. 2. С. 94). Отметим также дилетантский замысел романа, принадлежащий А. Олениной: «Пушкин и Киселев — два героя моего настоящего романа. Сергей Голицын (Фирс), Глинка, Г. и в особенности Вяземский — персонажи более или менее интересные» (А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. М., 1974. С. 69).
Еще при жизни Г. начала работать над своим романом «Село Михайловское, или Помещик XVIII столетия» его приятельница
В. С. Миклашевич. «Одаренная твердой памятью, пылким воображением и необыкновенным даром слова, — свидетельствовал Греч в предисловии к первому изданию романа (СПб., 1864–1865), — она рассказывала в тесном дружеском кругу виденное и испытанное ею, увлекая всех, слушавших ее, и содержанием описываемого ею, и верностью и живостью рассказа. В числе их был незабвенный Г., любивший и уважавший Варвару Семеновну, как родную мать, да и она любила его, как сына. Он внимательно слушал рассказы о ее молодости, о тогдашнем быте и нравственно-грустном
— 151 —
состоянии ее родины в то время. Услышав же историю ужасного преступления одного помещика, он стал убедительно просить ее написать свой рассказ об этом необыкновенном происшествии. Варвара Семеновна решилась исполнить его желание, и в преклонных годах занялась трудом, который требовал бы сил юных и свежих. Г. успел перед последним выездом из Петербурга (в 1828 году) прочитать первые главы „село Михайловского“ и именем дружбы убеждал Варвару Семеновну окончить свое обещание. Она исполнила свое обещание в 1836 году…» Отдельные главы романа были напечатаны в журнале «Сын отечества» (1831. Т. 19), а полностью, с большими цензурными изъятиями, роман был напечатан лишь спустя тридцать с лишним лет. «А. С. Пушкин, — вспоминал
Жандр, — узнал от меня о существовании романа и приехал к нам просить эту книгу. Вот его суждение, переданное мне, независимо от того, что он говорил сочинительнице. По прочтении первой части он сказал мне, что почти не выпускал книгу из рук, пока не прочел. „Как это увлекательно, — говорил он. — Но как до сих пор decousu! Как-то она сведет концы?“ Но когда прочитал всю книгу, то сказал: „Удивляюсь, как всё, что мне показалось decousu, у нее прекрасно разъяснилось, и интерес всей книги до самого конца увлекателен. Старайтесь издать книгу скорее, а я напишу к нескольким главам эпиграфы“» (
Данилов И. Забытая писательница // ИВ. 1900. Июль. С. 4). Хотя действие этого готического, со сложной, запутанной интригой романа было отнесено к веку минувшему, современники писательницы знали, что Г. послужил прототипом одного из его героев — Валерия Рузина. О молодом поколении героев романа Жандр говорил в 1865 г: «Ильменев, Заринский (декабристы) и Рузин (Грибоедов) не похожи на нынешних молодых людей. Характеры их, речь, даже наружность двух последних совершенно сходны с оригиналами <…>. Они сочинительницею перенесены в прежнее время и представлены масонами…» Таков Валерий Рузин, молодой офицер, только что оставивший службу, страстный любитель музыки. Валерий в романе Миклашевич — сын губернатора провинциального города, внебрачный ребенок от вельможи Панина. Тайна его рождения до поры до времени ему неизвестна, но он говорит: «Матушка мне считает восемнадцать лет, но я не верю женской хронологии, а думаю, что мне гораздо больше». Впрочем, любовь Валерия к матери не ослабевает, несмотря на ее тяжелый, деспотический характер. В обществе герой ведет себя раскованно. Он с удовольствием рассказывает, например, о происшествии в театре с немецким бароном: «Вообрази, это было в театре; он сидел в креслах передо мною; во время прелестных куплетов, пропетых с особенною живостью миленькой актрисой, мне выдумалось изъявить восторг мой на его плешивой голове. Браво!.. фора!.. рукоплескания партера и хохот райка несколько минут раздавались по всему театру». В Варшаве, куда он был послан курьером, Валерий дрался на дуэли из-за замужней женщины: «Вообрази: дурак богат, а пуще всего граф: нельзя же, братец, давать им волю! Разумеется, я его преследовал во всех кондитерских: за мороженое, за шоколад, даже за карамельки к нему придирался. Наконец приятели уговорили его со мною стреляться, и что за потеха? признаюсь, хоть не публичная, но стоит бароновской плеши <…>. Я вышиб из рук его прекраснейший пистолет, и, подняв его, хотел ему возвратить, но он уж не в силах был ни взять его, ни промолвить… и указывал знаками, чтобы я оставил его у себя. Секунданты помирали со смеху. У кареты его молился на коленях дядька, а граф решился ему последовать, только не перед Богом, а передо мною: испросил прощения с уговором, что он на другой день должен дать бал, и чтоб предмет нашей ссоры непременно был царицею праздника. Граф сдержал слово: пир был великолепный <…>. Я протанцевал с изменницею польский, отвел ее в угол, с должным красноречием вычитал ей причины моего гнева; она должна была упасть в обморок, я подставил, как водится, кресла; она, по дамскому инстинкту, очень ловко в них попала, а я, из участия, снял с нее башмачки, положил в карман и исчез с бала и из Польши. У меня лошади уж были
— 152 —
готовы». В конце концов по жалобе пострадавших Рузин был посажен в Петербурге под арест, откуда его освободила императрица, которую позабавила эта проказа. Реальная основа этих происшествий как будто просматривается сквозь сеть анекдотических подробностей. Живя в Брест-Литовске, Г., по-видимому, посещал Варшаву, и, может быть, в качестве курьера; курьером из Варшавы в Петербург едет его Рославлев в комедии «Кто брат, кто сестра, или Обман за обманом»; в написанных им для этой комедии прозаических сценах ощущается короткое знакомство с бытом польских почтовых станций. Приключение на балу отнюдь не выглядит неправдоподобным среди остальных аналогичных рассказов о молодом Г., «пасынке здравого рассудка», по собственному определению. Прослеживая историю Рузина, можно убедиться, что в романе она постоянно соприкасается с грибоедовской биографией. Миклашевич стремится не к фактической, а, скорее, к психологической точности. В главе XIV третьей части романа рассказана история ареста Заринского по ложному навету. Действие происходит в павловское время, когда нечто подобное случилось с мужем самой Миклашевич. Заринский (в его облике угадывали черты А. Одоевского) обвинен в политических злоумышлениях: он «ни к чему не годный вольнодумец», «опасный человек — спит с книгой, Вольтера знает наизусть», «всех презирает и разными занимается сочинениями». Его арестуют — по личным видам петербургского генерала — обвиняя в сочинении «известного пасквиля» и в дерзновении «против высочайшей власти». Здесь и является на помощь Рузин. Современникам, склонным видеть в Заринском
А. И. Одоевского, было особенно легко провести аналогии с хорошо известным заступничеством за него Г. Сходен лишь общий контур ситуации; поведение Рузина в ней — это поведение самого Г. во время следствия над ним. Именно эти события особенно запечатлелись в памяти Миклашевич, так как она была их непосредственной свидетельницей и участницей. Рузин сам «прогостил две недели» в заключении; ориентироваться же в этой обстановке он научился еще ранее, когда сидел под арестом за «гусарские проказы». «Денег у меня было довольно; сделал, братец, связи с тем, с другим; меня полюбили <…>. Бывало, лежишь с трубкой, да посмеиваешься над караульным офицером, который сторожит ни дать ни взять как…». Валерий проникает и к Заринскому «по короткому знакомству» с тюремщиками, а затем остается за него в качестве арестованного на два часа, чтобы приятель мог устроить свои дела на свободе, и просит лишь соблюдать точность, чтобы не подвергать ответственности «честнейшего человека», караульного. При всем лаконизме этих эпизодов мы не можем не услышать в них отзвуков рассказов Жандра о ночных визитах к нему Г. из-под стражи, которые стали возможны потому, что «Г. имел удивительную, необыкновенную, почти невероятную способность привлекать к себе людей, заставлять их любить себя, именно „очаровывать“». Примеры этой любви к Г. охранявших его чинов — от безымянного часового до дежурного генерала Потапова — Жандр приводил особенно охотно. Рассказы Жандра могли бы быть рассказами Миклашевич: в романе отразились их общие впечатления. Авантюрное начало в юном Рузине настолько развито, что он является самым деятельным и энергичным лицом в романе Миклашевич. Он без позволения покидает полк, приходит в крестьянскую избу в виде странствующего монаха, подменяет на время в тюрьме своего друга, выступает даже в виде помощника колдуна. В его красноречивой болтовне, — вероятно, имитирующей грибоедовскую речь, — разлита ирония, которая подчас носит антиклерикальный характер. Но вместе с тем главное движущее начало в нем — это стремление к общему благу и справедливости. Следует иметь в виду, что в романе Миклашевич сохранены, по всей вероятности, не столько черты Г., как его собственные рассказы в то юное время, когда он не прочь был окрасить свою биографию в романтические тона.
Иным обрисован Г. в романе Булгарина «Памятные записки титулярного советника Чухина, или Простая история
— 153 —
обыкновенной жизни» (СПб., 1835) — в образе Световидова, юные шалости которого трактуются в духе охранительного дидактизма в качестве пагубного, но, к счастью, преодоленного героем «французского разврата» и гусарства: «Александр Сергеевич Световидов принадлежит к хорошей и старинной дворянской фамилии <…>. В юности Световидова пример родителей и недостаток нравственного образования едва не увлекли его на стезю порока и едва не ввергнули в бездну разврата, если бы сила ума его и характера не удержали его. Родители его жили в Москве. Первоначальное воспитание получил он дома под надзором французского гувернера, молодого повесы, который заставлял своего питомца быть свидетелем и поверенным своих шалостей и старался об одном только, чтоб он говорил чисто и правильно по-французски. С двенадцатого года Александр Сергеевич брал частные уроки у профессоров университета, на пятнадцатом году стал слушать университетские лекции, а на осьмнадцатом выдержал экзамен на степень кандидата по философскому факультету. Во время посещения университетских лекций он поручен был одному профессору, честному и ученому немцу, который поселил в нем любовь к наукам, к размышлению и к исследованию. Но избыток жизни, сила страстей и пылкость характера Световидова требовала деятельности, и он в восемнадцать лет променял книги на саблю и вступил в гусарский полк во время открывшейся тогда войны. Полк, в котором служил он, оставался в резерве и стоял в современной Цетере, в Польше. В короткое время Световидов прошел все поприще соблазна и испытал все буйные наслаждения. Но он скоро опомнился, почувствовал пустоту в сердце и вышел в отставку. Одно неприятное приключение в столице, которое он навлек на себя остатками своих гусарских привычек, заставило его удалиться от света. Семь лет прожил он в уединении, с книгами и с собственным сердцем, вычерпал, так сказать, всю книжную мудрость и, процедив ее сквозь здравый рассудок, сделался истинным философом, сохранив при том всю любезность светского человека» (С. 26). «Природа наделила его удивительною памятью и необыкновенным даром убеждения. Черты его были правильные и выражение смуглого лица носило на себе какой-то отпечаток величия, и вместе простодушия. В глазах его, осененных длинными ресницами и черными бровями, отражался отблеск гения, особенно в ту пору, когда он в задумчивости поднимал глаза и оставался несколько минут в этом положении. Он казался тогда вдохновенным. Невозможно было противиться его красноречию и силе доводов. Он объяснялся просто, ясно, логически, без фигур и часто даже лаконически, распространяясь тогда только, когда его не понимали. Он имел от природы этот, так сказать, сверхъестественный дар, эту симпатическую силу очаровывать сердце одним взглядом и заставлять верить себе на слово. Привилегия истинного гения! Если бы Световидов был брошен судьбою на поприще политической деятельности, он бы достигнул недосягаемого величия. Он был рожден быть или Наполеоном или Магометом» (С. 29). Нельзя не заметить, что именно в противовес такому истолкованию личности и судьбы Г. нарисован портрет автора Г.о.у. в пушкинском «Путешествии в Арзрум». В романе же Булгарина Световидов — идеальный и благонамеренный герой, помогающий окружающим его людям, и прежде всего юному Чухину, которого «руководствовал в выборе книг, объяснял непонятное, в один вечер в дружеской беседе открывал более истины, нежели можно было почерпнуть из книг в несколько годов». При всем том можно предполагать, что в некоторых пространных монологах Световидова Булгарин сохранил подлинные слова Грибоедова, — например: «Женщина умная, с твердым характером есть олицетворение нравственной силы, которою управляется человечество. Греческая мифология есть не что иное, как философия природы (Naturphilosophie) в лицах, роман нравственного мира. Греческая мифология объяснила эту великую истину! Представляя физическую власть над землею мужчинам, мифология подчиняет нравственный мир женщинам. Венера, то есть красота,
— 154 —
Минерва, то есть мудрость, Юнона, или женская твердость и постоянство, — господствуют на Олимпе. Музы тоже женщины. Древние поэты, перед начатием своего труда, приносили жертву Грациям, и оттого творения их восхищают род человеческий в течение веков! Кто никогда не любил, кто не подчинялся влиянию женщин, тот не произвел и не произведет ничего великого, потому что сам мал душою. Исполин нашего века, Наполеон, до тех пор был счастлив, пока очарование Иозефины действовало на него. Это народное предание, может быть, не согласное с историей, но я люблю народные предания, потому что они основываются всегда на нравственной истине, а история весьма часто разведена на лжи, на догадках и предположениях мудрецов, которым мир представляется вверх ногами, чрез стекло их испорченности или кабинетной недогадливости… У женщин, братец, есть особое чувство, которое французы называют такт (tact). Этого слова нельзя перевесть не только буквально, но даже перифразой ни на один язык. Немцы перевели его: Gefuhlssinn — это почти то же, что мысль или разум чувствований. Этот перевод кажется мне довольно близок к смыслу подлинника. Такт есть то же, что гений или дух Сократа: внутренний оракул. Следуя внушению этого оракула, женщина редко ошибается, но оракул этот действует только в сердце, которое любит. Мать, сестра, жена, любовница видят в будущем и постигают внутренним чувством лучше, нежели мужчина чувствованием, что полезно, что вредно для сына, брата, мужа, любовника. Азиатцы до тех пор останутся варварами, невеждами, а следственно, и бессильными в политическом мире, пока не признают власти женщин и не подчинятся их нравственной силе. Петр Великий начал с того, что растворил терема. Те между нами, которые не признают этой нравственной власти и силы женщин, — те же азиатцы, те же варвары!» (С. 41–44).
То, что в Рузине привлекательно для Миклашевич — его юношеский авантюризм, легкость, бесстрашие и проказливость, его ироническое вольнодумство в отношении религии, — вынесено Булгариным в предысторию Световидова как цепь тяжелых заблуждений (Вацуро В. Э. Грибоедов в романе В. С. Миклашевич «Село Михайловское» // Творчество. С. 235–253).
На протяжении XIX–XX веков и вплоть до последнего времени, личность Г. и его судьба привлекали внимание писателей, поэтов, драматургов. Вдове автора Г.о.у. посвятил свою поэму «Н. А. Грибоедова» Я. П. Полонский. В романе П. П. Каратыгина (сына актера П. А. Каратыгина) «Дела давно минувших дней» (1888) рассказывалась трогательная история бедного неудачника и его невесты, которые погибали во время наводнения в Петербурге в 1824 г. Но романтическая фабула здесь предстает, в сущности, рамой исторических событий последних лет царствования Александра I, а в обрисовке многих исторических лиц, среди которых немалое место занимает и Г., получили отражение отчасти предания, сохранившиеся в памяти театральной каратыгинской семьи. В фабуле романа Д. Л. Мордовцева «Железом и кровью» использован лермонтовский замысел о кавказских событиях 1820-х гг. В романах Д. С. Мережковского «Александр Первый» (1911–1912) и «14 декабря» (1918) в главном герое, Валерьяне Голицыне, подчеркнуто сходство с Г., который и прямо выведен в качестве демона-искусителя героя, скептика и пессимиста. Фактически теми же чертами наделен и герой романа Ю. Н. Тынянова «Смерть Вазир-Мухтара» (1928), прочитав который, М. Горький писал автору: «Г. замечателен, хотя я и не ожидал встретить его таким. Но вы показали его так убедительно, что, должно быть, он таким и был. А если не был — теперь будет» (ЛН. Т. 70. С. 458). Тыняновское истолкование Г., якобы предавшего за свое «павлинье званье» вольнолюбивые идеалы юности и духовно омертвевшего задолго до своей трагической гибели, до сих пор оказывает влияние на трактовки как судьбы драматурга, так и Г.о.у. Неверная нота в таком истолковании задана изначально, в самом заглавии романа и в эпиграфе, ему предпосланном: «Взгляни на лик холодный сей, / Взгляни: в нем жизни нет, / Но как на нем былых страстей / Еще заметен
— 155 —
след. / Так ярый ток оледенев, / Над бездною висит, / Утратив прежний грозный рев, / Храня движенья вид» (Надпись к портрету [Грибоедова]. Евгений Баратынский». Современные исследователи убедительно доказали, что эти строки не имеют никакого отношения к Г., являясь, скоре всего, опытом лирической автохарактеристики.